Валерий Замыслов - Горький хлеб (Часть 1)

Пахом долго рассказывал о своем житье-бытье: татарском полоне, удалых походах и битвах, о скитаниях по Руси.

- А вот теперь на родной земле. Избы нет, старики мои померли. Дозволь, Исай, на ночлег остаться.

Болотников глянул на Прасковью, на сына и порешил:

- Жить у меня будешь, Пахом. В тесноте, да не в обиде. Прокормимся.

Князь сидел в кресле в атласном зипуне нараспашку поверх кумачовой рубахи. Перед ним - Калистрат с толстой книжицей, оболоченной бархатом с медными застежками. Приказчик, водя узким худым пальцем по витиеватым строчкам, доносил князю:

"...серебреник Евсейка Колпак задолжал по кабальной записи девять рублев, семь алтын да четыре деньги26, Семейка Назарьев - восемь рублев да три деньги, старожилец Исайка Болотников - шесть рублев, девять алтын да пять денег..."

Читал Калистрат долго, чуть нараспев, дрыгая реденькой козлиной бородкой.

- Беглых мужиков много ли, Егорыч?

- Винюсь, батюшка, не усмотрел. Пятеро сошли, а куда - неведомо.

- Какова земля за ними?

- Пятнадцать десятин, батюшка князь. Запустела теперь землица.

- А бобылей безлошадных?

- Десять дворов нынче бобыльских. За ними двадцать шесть десятин лежат впусте. Не пашут, не сеют, окаянные. Один разор от них, батюшка.

- А теперь скажи мне, Егорыч, сколько всего мужичков мне задолжали да велика ли земля за ними?

- Обмозговать мне, батюшка, надо. Невмоготу сразу счесть, - замешкался и разом взмок приказчик.

- Вижу, не велик ты грамотей.

Приказчик шевелил губами, бормотал про себя, загибая пальцы, потом изрек:

- Пять десятков с шестью, батюшка Андрей Андреевич, а землицы за ними почитай двести десятин.

- "Почитай, почитай", - передразнил приказчика князь. - Мне до вершка знать надобно.

Однако лицо князя заметно повеселело. Он крутнул ус, придвинулся к столу и взялся за перо гусиное. Исписал белый лист цифирью и откинулся в кресло довольный.

- Тысячу пятьсот четей хлеба, Егорыч. Да ежели за море!

- Чево, батюшка? Невдомек мне.

- После Юрьева дня поймешь.

- Недоимки сейчас прикажешь взимать, батюшка князь?

- Зачем же, Егорыч. Пусть мужички вначале свои десятины засеют. А я обожду, окажу им свою княжью милость. Землю беглых и бобылей, кои не пашут, на себя забираю. Пошто ниве пустовать. Прикажи мужикам засеять на меня те загоны.

- Все сполню, батюшка Андрей Андреич. Да токмо жита где взять?

- Потряси мужичков.

- Не у всех селян жито сыщется, возропщут людишки.

- А ты по-иному спытай. Многие недовольствуют, что землей их князь обижает. Так вот и кинь среди них клич - кому земли своей не хватает. Кто из крестьян затребует - у тех и жито. Вот так-то, Егорыч.

- И то верно, батюшка князь, - высказал Калистрат и замялся у двери. В хоромы мужика одного доставили, кажись, старик беглый. До твоей милости просится, чевой-то донести хочет.

- Впусти, Егорыч.

Приказчик удалился, а в княжью палату просунул черную бороду Мамон.

- Дозволь, государь мой, челом тебе бить.

Князь кивнул головой, пытливо глянул на своего пятидесятника, оставленного в вотчине для присмотра за крестьянами и охраны хором.

- Доброго здравия тебе, князь Андрей Андреич. Пошли господи тебе...

- Благословлять меня отец Лаврентий придет, а ты лучше о вотчине глаголь, - строго оборвал дружинника князь и добавил. - Мужики в деревеньках пашню бросают, многие в бегах шатаются. В Подушкине, слышал, старосту побили. А ты здесь пошто сидишь с малой дружиной? Завтра холопей своих на сев погоню, вот и тебе там быть в пору.

Мамон виновато склонил голову, мял шапку в руках, черные глазищи упер в стену.

- Прости, князь, не устерег. Ночами возле деревенек и погостов дозоры ставил. Ан нет - из Богородского в бегах пятеро, из Василькова трое, из Лопатина...

- Всего много ли сошло по вотчине, - снова прервал понурую Мамонову речь князь.

- Два десятка, князь, - кашлянув в бороду, удрученно выдавил из себя пятидесятник.

- Вот тебе и сев! - Телятевский грохнул кулаком по столу. Лицо его помрачнело, глаза наполнились гневом. - Тебя на сохе пахать заставлю за всех беглых. Не в меру грузен стал, эвон какое брюхо наел. Бездельничать привык да с чужими девками блудить. До мужиков ли тебе, чертов кобель!

Голос Телятевского загремел по хоромам. В сенях испуганно застыли холопы. В палату просунул было голову приказчик, но тотчас тихонько прикрыл дверь.

Ведал Мамон, что князь страшен в своем гневе, чего доброго, самолично кнутом отстегает и с дружины прогонит. Упал пятидесятник на колени и поспешил господина заверить: