- Пропущайте, служивые! Куда подевалнсь!
Наконец показались двое воротных сторожей и стрелец в лазоревом кафтане с бердышом.
- Чего громыхаешь, борода? Пошто в город ломишься? - строго вопросил стрелец. На нем шапка с малиновым верхом. Через плечо перекинута берендейка12 с огненным зельем, к широкому поясу сабля пристегнута.
- Из Ярославля соль везу, служивый. Подымай решетку, не мешкай.
- Уж больно скор, борода. Кажи грамоту подорожную. Много вас тут воровских людей шатается, - проронил стрелец.
- Да есть и грамотка, - купчина вытянул из-за пазухи бумажный столбец, подал служивому.
Стрелец не спеша развернул грамотку, повертел в руках, а затем повернулся к часовне и окликнул церковного служку в подряснике, с медным крестом на груди.
- Ведене-е-ей! Подь сюда, божий человек. В глазах у меня седни все прыгает. Чти грамотку.
Служка засучил рукава, перекрестился, заводил тонким пальцем по столбцу и шустро принялся читать:
"Выдан сей подорожный лист седельцу торгового гостя Федотке Сажииу на провоз сорока четей соли из Ярослава города в государеву Москву...".
- Будя, Веденей, - отобрал грамотку у служки стрелец и смилостивился. - Плати, Федотка, три полушки въездных и проезжай на торг с богом.
- Здесь въездных не положено, стрельче. Не было указу царева.
- На нет и суда нет. Сиди теперь до утра возле ворот, - лениво вымолвил стрелец и повернулся к воротным сторожам. - Айда, ребятушки, в сторожку.
Увидев, что служивый и воротные люди побрели от башни, Федотка еще пуще загрохотал в решетку обоими кулачищами.
- Средь бела дня грабеж! Получай свои полушки, лиходей. Стрелецкому голове пожалуюсь.
- Я те пожалуюсь, борода. Еще воровским словом государева человека обзываешь. Вот сволоку тебя к земскому дьяку - там и двумя алтынами не отделаешься, - пристращал Федота стрелец, проворно пряча две полушки в мошну. Третью деньгу кинул церковному служке. Веденей ловко изловил монету в воздухе и сунул ее за щеку.
- Вот и здесь загвоздка, - вздохнул Афоня Шмоток, молча наблюдавший за всей этой проездной канителью.
- Айда за подводами. Решетку единым махом не отпустишь, проскочим, порешил Болотников.
Воротные сторожа подняли решетку. Подводы, скрипя рассохшимися колесами, тронулись. Иванка и Афоня поехали следом и только миновали ворота, как к ним подскочил стрелец, бердышом затряс.
- А это што за люди? Осади назад!
- С обозом мы, стрельче, - произнес Болотников.
- А так ли? Эгей, Федотка! Твои ли людишки? - выкрикнул удалявшемуся торговому сидельцу стрелец.
- Пошто они мне сдались. Своих дармоедов хватает, - отозвался Федотка.
Иванка взмахнул плеткой, пришпорил коня и стремглав помчал прочь. За ним поспешил и Афоня.
- Стой, нечестивцы! Кажи подорожну-у-ю! - рявкнул служивый.
Но где уж там: угнаться ли пешему стрельцу за резвыми княжьими конями. Стрелец, отчаянно бранясь, побрел назад к воротам.
Глава 30
В ЗАРЯДЬЕ
Гонцы выехали на Варварку, и Болотников с Афоней откровенно изумились унылой тишине, царившей на этой улице - обычно самой бойкой и шумной во всей Москве. В прежние годы Варварка оглушала приезжего своей несусветной суетой и толкотней, звонкими выкриками господской челяди, пробивавшей дорогу боярской колымаге13 через тесную толпу. Из кабаков тогда вырывались на Варварский крестец разудалые песни бражников, с дудками, сопелками и волынками пробегали по узкой улице дерзкие ватажки озорных скоморохов. Сновали стрельцы и ремесленники, деревенские мужики, приехавшие на торг, попы, монахи и приказной люд, подвыпившие гулящие женки, истцы и земские ярыжки, божедомы14, юродивые, нищие и калики перехожие.
А теперь на улице все смолкло - ни суеты, ни давки, ни боярских колымаг.
На углу Зарядьевского переулка, со звонницы каменной церкви Максима Блаженного ударили в большой колокол, и поплыл над боярскими теремами, монастырскими подворьями и торговой Псковской горкой редкий и мрачный звон.
Прохожие в смирных одеждах15, крестили лбы и молча шли прочь.
За усадьбой боярина Федора Никитича Романова, возле Аглицкого двора, поднявшись на рундук, громыхал железными веригами полуголый, облаченный в жалкие лохмотья, с большим медным крестом на длинной и грязной шее, юродивый Прокопий.
Блаженный тряс ржавыми цепями и иступленно, выпучив обезумевшие глаза, плакал, роняя слезы в нечесаную всклокоченную бороду.
Возле Прокопия собралась толпа слобожан. Блаженный вдруг спрыгнул с рундука и, растолкав посадских, подбежал к паперти церкви и жадно принялся целовать теплые каменные плиты.
Читать дальше