Максим Трудолюбов - Люди за забором. Частное пространство, власть и собственность в России

Вспоминая Ивана Пнина, о котором шла речь в начале главы, скажем, что российская элита осознанно предпочла роль «обладателей», а не «правителей». Причем выбор этот делался не в какой-то одной ситуации. Это был много раз подтверждавшийся выбор – в разные эпохи, разными правителями [223].

То, что собственность в нашей культуре не стала результатом развития общего права или либеральной традиции, а была дарована российскому высшему сословию сверху, – очень важное обстоятельство. «Особенность России в том, что первым человеком, продвигавшим представления о собственности в политической и интеллектуальной сфере, была правительница империи, – пишет историк Екатерина Правилова. – Насколько можно судить, императрица скорее видела в собственности дар, а не ответственность, привилегию, а не естественное право» [224].

Как известно, Екатерина II вместе с правом собственности для дворянства ввела в обиход и слово «собственность». Но перед нами не право, отвоеванное в ходе торга или конфликта. Перед нами – делегирование. Право собственности, дарованное императором, было, по сути, приватизацией государственной власти на местах. Сокращая расходы казны и обязательства центрального правительства, власть отдавала собственникам то, чем все равно не могла управлять [225].

На Западе защита права собственности исторически была основой для защиты гражданских и политических прав в широком смысле. Обе эти правовые сферы были, так сказать, одного поля ягоды. В России же собственность и гражданственность произрастали на разных полях. Права собственности защищало правительство, а гражданские права отстаивали те, кто с правительством боролся. Само понятие частной собственности ассоциировалось с судьбой царского государства, которое в глазах оппозиционно настроенной части общества было причиной всеобщего бесправия [226].

Самодержавие и собственность, существующие в системе, которая была основана на сословном праве и общинном землевладении, оказались глубоко увязанными между собой принципами. Они не создавали напряжения, противореча один другому и укрепляя тем самым «третью силу» – сообщество граждан.

Частная собственность была проектом власти. Альтернативного проекта, включавшего бы в себя частнособственническую идеологию, ни одна из популярных накануне революции политических сил предложить не могла. Отказ от самодержавия в 1917 году не привел к формированию в России республиканского устройства, власть начала работать над новым проектом.

Дома обозначают пространство – они, как вехи, оказываются обычно в самых важных местах: на холме, у озера, в излучине реки. А в городе дома – это и есть само пространство. Мы не знаем, как оно выглядело бы без них. Они и есть та среда, в которой мы живем. Мы ходим и ездим по линиям-улицам вдоль домов, поднимаем взгляд и разглядываем их. Внутри дома мы передвигаемся так, как нам предписано архитектором. Мы ходим по нарисованному плану – дверь, коридор, комната. Мы поднимаемся по лестнице под определенным углом или идем вверх по спирали, если лестница винтовая. Летим вертикально вверх, если это лифт. Внутреннее устройство влияет на наше поведение, помогает или мешает нам. Пространство внутри дома как будто бы образует течения, так что из одних комнат нас выталкивает, а в другие мы сбиваемся вместе.

А что, если внешнего пространства нет? У меня, например, его не было. Из-за того, что оно состояло из одинаковых домов, ровно таких же, как в соседнем микрорайоне, оно не закрепилось в детской памяти. Внутри все помню, снаружи – ничего. Помню, пожалуй, только пруд около дома, потому что он был нашей достопримечательностью. Мы ездили посмотреть на дома в центр города – как в музей. Там был город, где можно было ходить, но нельзя жить (я не мог представить, что на Кропоткинской можно жить!). А у нас можно было жить, но неинтересно было ходить – нужно было только дойти до подъезда и исчезнуть в нем. Я не мог, например, серьезно относиться к попыткам завести клумбу около входа – мне было жалко эти цветы в маленьком цементном углублении. Мимо них, мимо бабушки, сидящей у входа, хотелось скорее пройти, чтоб оказаться внутри. Для меня, как и для многих, наверное, кто вырос в многоэтажном доме, главным было внутреннее пространство.

Оно, конечно, было очень простое, это пространство. Архитектор, точнее инженер, который его «рисовал», был стеснен в средствах – никаких винтовых лестниц или эркеров. Мы жили в ячейке, точно такой же, как и у всех вокруг. Для меня было естественно, что квартира моего лучшего друга, где я проводил почти столько же времени, сколько у себя, была такой же. Совсем такой же – вплоть до того, что вешалка в коридоре была такой же, лампы такими же, книжные полки стояли на том же месте и книги, стоявшие на этих полках, были почти те же.