Альфонс Ламартин - История жирондистов Том I

Отец семейства пережил короля в Людовике XVI. Женщины забыли, что были королевой, сестрой и дочерью короля, и помнили только, что они — жена, сестра и дочь мужа, брата, отца, который находится в неволе.

Король вставал с рассветом и долго молился у своей кровати. После молитвы он подходил к окну и сосредоточенно читал псалмы из требника. Таким образом он придерживался правила прежних королей каждое утро присутствовать в своем дворце на богослужении. Коммуна отказывала королю в священнике и в религиозных обрядах. После молитвы король читал то латинские сочинения, то Монтескье, то Бюффона, то историю, то рассказы о путешествиях. Эти страницы, казалось, полностью поглощали ум короля отчасти потому, что чтение стало для него средством избегнуть докучного внимания комиссаров, отчасти же оттого, что он искал в природе, политике, истории и нравах народов отвлечения от своей скорби, наставлений своему сану или аналогии со своим положением. В девять часов семья спускалась к нему завтракать. Король целовал в лоб жену, сестру, детей. После завтрака он давал своему сыну первые уроки грамматики, истории, географии, латыни, старательно избегая на этих уроках всего того, что могло напомнить ребенку о королевской власти, и сообщая ему только знания, какие оказались бы пригодны в судьбе и последнего из его подданных. Казалось, этот отец спешит воспользоваться несчастьем, чтобы воспитать своего сына не принцем, но человеком.

Ребенок, рано созревший, какими бывают плоды израненного дерева, опережал пониманием и мысль, и сознательную нежность чувства. Потрясения воображения и сердца дали ребенку уразуметь положение родителей и свое. Самые игры его стали серьезны, а улыбки печальны. Он на ходу улавливал минуты невнимания тюремщиков, чтобы вполголоса обменяться несколькими знаками, несколькими словами с матерью или теткой. Он был ловким сообщником во всех невинных хитростях, изобретаемых жертвами, чтобы избежать глаз надзирателей. С тактом, развитым не по годам, он старался в разговоре не напоминать родным тягостные обстоятельства их жизни или счастливые времена их величия.

Однажды дофин дал понять, что узнает одного из комиссаров Коммуны, находившихся в комнате отца; этот комиссар подошел к ребенку и спросил, помнит ли он, когда и при каких обстоятельствах они встречались. Ребенок сделал головой утвердительный знак, но упорно отказывался отвечать. Сестра, отведя мальчика в угол комнаты, спросила, почему он не захотел сказать, когда именно видел этого комиссара. «По дороге из Варенна, — отвечал ей на ухо дофин. — Я не хотел говорить этого вслух, чтобы не вызвать слез у родителей».

Когда ребенок видел в прихожей отца какого-нибудь комиссара, более мягкого по отношению к пленникам, он поспешно бежал к матери и объявлял ей, хлопая в ладоши, о таком хорошем дне. Предубежденные комиссары, артиллеристы, тюремщики, сам свирепый Роше — все играли с дофином.

В шесть часов король опять принимался с сыном за уроки и развлекался с ним до ужина. Тогда королева сама раздевала ребенка, заставляла его читать молитвы и уносила в постель. Когда ребенок ложился, она наклонялась, как бы для того чтобы обнять его в последний раз, и шептала сыну на ухо короткую молитву, которую ребенок тихо повторял, чтобы не могли расслышать комиссары.

Эта молитва, сложенная королевой, была сохранена в памяти и впоследствии открыта ее дочерью: «Боже всемогущий, мой создатель и искупитель, я люблю тебя! Сохрани жизнь моего отца и моей семьи! Храни нас от врагов! Дай моей матери, тетке, сестре силы, в которых они нуждаются, чтобы вынести горе!» Эта простая молитва из уст ребенка, просящего жизни своему отцу и терпения матери, составляла преступление, которое следовало скрывать.

В заключение дня король входил на минуту в комнату своей жены, брал ее за руку, нежно на нее смотрел и прощался. Потом он целовал сестру и дочь и запирался в башне.

Одно только Небо знало секрет этих ночных часов короля. Быть может, он размышлял о делах своего правления, об ошибках своей политики, о переменчивости ее, выражавшейся то в излишнем доверии к народу, то в неловком недоверии к революции. Быть может, он старался предугадать участь Франции после кризиса, пережить который уже едва ли льстил себя надеждой. Быть может, эти часы он берег для себя, чтобы свободно, перед одними только стенами, излить слезы о жене, сыне, сестре, дочери и о себе самом, — слезы, которые днем таил, чтобы не растревожить близких и не порадовать палачей.