Михаил Тихомиров - Труды по истории Москвы

Иногда кошки, которых обычно возили в корзине, завязанной какой—нибудь тряпкой или платком, во время поездки на возах вылезали на свет Божий и мчались по дороге. Тогда за ними устраивалась погоня. Кошку призывали различного рода ласковыми именами, а, поймав, предательски сажали опять в корзину.

Разгрузка… на новом месте проходила обычно вечером, после чего подсчитывались перебитые вещи. Получив «на чай», а иногда и поторговавшись насчет «чая», возчики торжественно уезжали обратно, а мы оставались до осени на даче.

Впоследствии, когда отец стал побогаче, а старшие братья сделались самостоятельными людьми, мы уже не производили таких сложных переездов, а ездили на дачу только с частью предметов.

Дачных воспоминаний у меня осталось немного или, вернее, очень много, но о них не стоит рассказывать. Одно из них запомнилось навсегда, несмотря на малозначительность этого случая. О нем стоит сказать несколько слов для того, чтобы показать, какое значение для малолетних имеет даже ничтожный случай.

Однажды в Перерве я прокатился на карусели и с большим вниманием продолжал стоять, глядя на вертящиеся кареты, и не имея больше пяти копеек для вторичного путешествия. Вдруг ко мне подошел человек в шляпе (мне было тогда семь лет) и сказал: «Малыш, что стоишь» Я тебя покатаю». Махнув рукою хозяину карусели, он добавил: «Катай его, сколько он захочет». Тут меня посадили на карусельную лошадь, и я бесплатно объехал кругом. Карусельщики тщательно подсовывали мне грушу, в которую было воткнуто кольцо. По тогдашнему времени тот, кто вытащил кольцо из груши, получал право еще раз бесплатно прокатиться на карусели. Но я был еще так мал, что после сделанной поездки предпочел слезть, хотя воспоминание об этом бесплатном путешествии осталось на всю жизнь.

Другой случай был связан с баловством. Мы жили в Печатниках и, по обыкновению, там воспитывали поросенка. Поросенок попался хороший, но жирел очень плохо, о чем мама сетовала, так как приближался август месяц – надо было переезжать в Москву и резать поросенка. Увы, мама не знала о том, что поросенок имел каждый день хороший моцион. Я в отсутствие матери приходил на крытый двор, где помещался поросенок, брал деревянные чурки и швырял их в поросенка, гонял его во дворе из конца в конец. Конечно, в это время я воображал себя знаменитым охотником…

В годы моей работы в разных учебных заведениях, после возвращения в Москву, самым важным для меня вопросом был вопрос о продолжении научной деятельности. Попытки мои устроиться в учреждения научного типа долгое время оставались безрезультатными. Попытался я устроиться и в Исторический музей, но здесь меня опередили другие люди, имевшие ту или иную протекцию, что было очень важно в те годы.

При этих условиях я временно поступил в Исторический музей на так называемую внештатную неоплачиваемую работу, причем попал вначале в библиотеку Исторического музея, где и проработал некоторое время над составлением карточного каталога.

Дело это, трудоемкое и, в то же время, дающее очень мало для научной работы, продолжалось сравнительно недолго. На открывшуюся вакансию зачислили другого кандидата, а я через некоторое время после этого поступил таким же сверхштатным сотрудником в рукописный отдел Исторического музея. На этот раз мне помог Владимир Николаевич Перетц. Впрочем, и здесь я продолжал работать по—прежнему на духовных началах.

Встретили меня в рукописном отделе довольно неприветливо. Заведующий отделом академик Михаил Нестерович Сперанский с самого начала посмотрел на меня как на недоучку. Он посадил меня описывать вместе с ним неинтересное собрание рукописного отдела, Востряковское. Оно принадлежало раньше купцу Вострякову. Собрание было довольно значительным по количеству рукописей и совсем незначительное по научному значению.

Михаил Нестерович вначале дал мне одну рукопись и потом проверил мое описание, составленное по общей инструкции для Рукописного отдела. Инструкция выработана была двумя крупными учеными: Вячеславом Николаевичем Щепкиным и самим Сперанским. Развернув начало рукописи и посмотрев мое описание, Михаил Нестерович возмущенно воскликнул: «Как, это рукопись XVI века»» Дело в том, что начало рукописи было приложено позже и написано было явным почерком XIX века. Тогда я молча развернул рукопись и показал основной почерк – полуустав XVI века. Михаил Нестерович тотчас же смягчился, но упрекнул меня в том, что я не написал так, как надо было написать по инструкции музея, вернее, по тому, как это делалось в музее, так как никакой письменной инструкции там не было. Но в моем положении надо было все претерпеть, и я претерпел это и продолжал работать. Постепенно с Михаилом Нестеровичем у меня установились хорошие отношения, а позже в некоторой степени дружественные, если только можно говорить о дружеских отношениях между старым академиком и молодым ученым, который к тому же в это время зарабатывал деньги в учебных заведениях и не числился ученым. Дело в том, что вскоре после пересмотра всех лиц, состоявших в тогдашнем ЦЕКУБУ (Центральная Комиссия по улучшению быта ученых), меня выкинули из нее потому, что я нигде в научных учреждениях не работал. Резолюция заверяла неприятно, что я исключен был из ЦЕКУБУ за отсутствие научной работы. Правда, это произошло уже значительно позже после того, когда я начал работать в музее.