Вячеслав Фомин - Варяги и Варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу

В 1975 г. археолог Д. А. Авдусин выражал обеспокоенность по поводу того, «что ограничение норманского вопроса проблемой происхождения Древнерусского государства таит в себе ряд опасностей» и дает возможность советским ученым, активным проводникам идеи норманства варягов, называть себя антинорманистам и вместе с тем говорить в зарубежных публикациях, «что антинорманизм в советской исторической науке не моден» (Л. С. Клейн). В 1991 г. С. В. Бушуев и Г. Е. Миронов констатировали, что «советские антинорманисты» «сохранили в неприкосновенности исходную посылку норманской теории о тождестве варягов и норманнов». В 1999 и 2002–2004 гг. В. В. Фомин указал на причины, приведшие к тому, что со второй половины 30-х гг. норманизм, лишь прикрытый марксистской фразеологией, выступал под флагом «антинорманизма». Причем исследователи, выдавая норманизм за его антипод, создали основательную путаницу в понимание варяжской проблемы в целом и в своих концепциях ранней истории Руси, в своих конкретно-исторических выводах, «что только еще больше усиливало норманистские настроения в академических кругах, в преподавании отечественной истории в вузах и школах». По мнению Ю. Д. Акашева, высказанному в 2000 г., советские историки-антинорманисты остановились на полпути: «Признание Рюрика и всех варягов, а многими историками и народа русь норманнами… неизбежно ведет к возрождению и усилению» норманской теории [517].

Но сегодня утверждается, все также искажая суть антинорманизма, на ложном понимании которого выросло несколько поколений ученых, что в советское время верх в исторической науке взяли «патриоты» (А. П. Новосельцев), что там господствовал «воинствующий «антинорманизм», «примитивный «антинорманизм» (Е. В. Пчелов), «политический, патриотический антинорманизм», приглушавший при Сталине скандинавский фактор «как не отвечающий задачам патриотического воспитания» (А. С. Кан) [518]. При этом, конечно, никто не объясняет, какой «антинорманизм» и какой «патриотизм» заключается, например, в словах С. М. Дубровского, что М. Н. Покровский указал на «ошибочность норманской теории», считая, что было не призвание варягов-норманнов, а завоевание восточных славян в его более мягкой форме, когда побежденные не истреблялись, а превращались «в подданных». Или в выводе О. Д. Соколова, увидевшего «обстоятельную критику» Покровским норманизма в том, что он говорил о зачатках государственности у славян «до прихода норманнов» [519]. Или в твердом убеждении Б. А. Рыбакова о существовании в истории Руси «норманского периода», который, как он полагал, охватывал 882–912 гг. и который олицетворял собой Олег Вещий. Вряд ли наличие этого «антинорманизма» и «патриотизма» можно заподозрить в его же мысли, что буржуазные историки «излишне преувеличивали» рамки этого периода, растягивая на несколько столетий, и что княжение Олега в Киеве есть «незначительный и недолговременный эпизод, излишне раздутый некоторыми проваряжскими летописцами и позднейшими историками-норманистами» [520].

На деле это был чистейшей воды норманизм. Поэтому, глубоко заблуждается И. Н. Данилевский, полагая, что «глава советской «антинорманистики» Рыбаков, борясь с норманизмом, «сам оказывался вынужденным сторонником норманской теории» [521]. «Антинорманизм» Рыбакова кажущийся, ибо он был практически таким же «стопроцентным» норманистом, как и его оппоненты, и отличался от них только тем, что хотел максимально затушевать разговор о варягах, в которых видел скандинавов. Лишь полным господством в умах советских исследователей норманской теории объясняется тот факт, что мало кто из них услышал В. В. Мавродина, в 1946 г. констатировавшего: забыто то, на что обращали внимание М. В. Ломоносов и С. А. Гедеонов, — на связь поморско-славянского мира с восточными славянами. Через три года историк добавил, что казавшиеся в свое время странными попытки Забелина и Гедеонова связать варягов с западнославянским миром приобретают сейчас, в свете последних работ советских археологов и филологов, «особый смысл» [522].

Мавродин заметил не только эту аномалию советского «антинорманизма», совершенно не принимавшего в расчет наследие антинорманистов прошлого и сводившего весь разговор о варягах исключительно только к скандинавам. В 1945 г. он позволил себе некоторые отступления от принятых теперь норм в варяжском вопросе, сказав, что нет оснований отрицать «большую роль» варягов в деле создания государства у восточных славян, где они «выступают в роли катализаторов» [523]. Эти слова, конечно, нисколько не ставили под сомнение всеобщую убежденность в норманстве варягов, но они отступали от марксистской концепции начала государственности на Руси, да и не соответствовали политическому моменту [524]. Тут же последовала незамедлительная реакция на подобную «крамолу». Так, С. А. Покровский забил тревогу, что Мавродин «возрождает по существу норманистскую теорию», «попал в плен к норманизму, объявив, по сути дела, организаторами Киевского государства варяжских князей». К. В. Базилевич призвал бороться с пережитками норманизма, к которым принадлежит утверждение Мавродина «о весьма существенном значении скандинавов в истории Руси» [525]. Такого рода критика не носила принципиального характера, ибо велась в рамках норманизма и всецело работала на него. В связи с чем никак нельзя согласиться с норвежским исследователем Нильсеном, охарактеризовавшим кампанию против Мавродина «антинорманистским крестовым походом» и приписывающим ей «возрождение» антинорманизма XVIII века. Вместе с тем ученый полагал, надо отметить, что она была необходимой частью массивного наступления на космополитизм в советской историографии. И. Я. Фроянов также увидел в «критике» Мавродина веяние времени: «в стране начался сезон охоты на «космополитов» [526].