Вячеслав Фомин - Варяги и Варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу

Этническая карта Северной Европы была куда богаче той, которую обычно рисуют норманисты, и на берегах балтийского Поморья, кроме германцев (норманн) и славян, проживали народы, не имевшие к ним отношения, но в силу обстоятельств соединенных историей с судьбой южнобалтийских, а посредством их, с судьбой восточных славян. Ту же участь разделила и какая-то часть германцев, оставшихся на землях восточнее Эльбы после того, как большинство их сородичей в VI в. покинуло эти территории под давлением славян. Будучи ассимилированные славянами еще на берегах Южной Балтики и уже не отделяя себя от них, они сохранили верования своих предков. Выше говорилось о нахождении среди лютичей племени, поклонявшегося Водану, Тору и Фрейе. Всего вероятней, что такое племя не было единственным, и верующих в этих богов среди южнобалтийского населения было значительно больше. В том числе и этой причиной объясняется «норманский» окрас русско-славянских древностей, например, нахождение среди них железных гривен с молоточками Тора. Одна из них, кстати, обнаружена при раскопе той ладожской постройки, которая схожа со святилищем балтийских славян. В свою очередь, отмечается в литературе, общий вид храма балтийских славян под Шверином и его детали находят очень близкие «аналогии в соответствующих сооружениях кельтов» [1594].

Захоронения в ладье традиционно объявляют норманскими, т. к. они, на что делается упор в литературе, могли быть только у морского народа (хотя такие встречаются, отмечал Д. А. Авдусин, «не только в Скандинавии…». На Руси, констатирует С. В. Перевезенцев, еще долго, согласно языческой традиции, «умершего везли либо в ладье, либо в санях» [1595]). Но морским народом как раз и были южнобалтийские славяне. И если эти захоронения полагать норманскими, то тогда надо объяснить, почему в древнерусской морской терминологии, которая должна была бы возникнуть у восточных славян, как народа сухопутного, под влиянием скандинавов, полностью отсутствуют слова норманского происхождения [1596](как они, например, имеются в ряде диалектов эстонского языка [1597]). Непоколебимая вера чуть ли не в планетарные действия викингов позволила М. Фасмеру увидеть многочисленные следы викингов в истории и на территории южнобалтийских славян. В связи с чем он говорил, ссылаясь на работы своих коллег, о наличии скандинавских княжеских имен у вагров и бодричей Х-ХІ вв., относил к скандинавским названия местностей «Pagus Susle» и «Jasmund» на о. Руяне-Рюгене [1598]. Природу этих имен и названий, конечно, еще предстоит установить, но они объясняют, почему в летописных варягах так много неславянского, и что, конечно, не может быть доказательством их прибытия из Скандинавии. Саксы, англы, фризы и юты, с историей которых неразрывно связана история славян Южной Балтики, принадлежат, по выражению А. А. Куника, к нижненемецкому «говору», к которому, как он же подчеркнул, норманский язык был в некотором отношении ближе, чем к верхненемецкому [1599]. Следует также сказать, что преднамеренная порча оружия (оно поломано или согнуто) в погребениях Южной Балтики, приписываемых норманнам [1600], была характерна для племен пшеворской культуры бассейна Вислы и междуречья ее и Одера (конец II в. до н. э. — начало V в. н. э.), носителями которой, как считает В. В. Седов, было смешанное славяногерманское население [1601].

Из одной или нескольких балтийских Русий в северо-западный район Восточной Европы прибыла в конце VIII — середине IX в. в ходе нескольких переселений варяжская русь. Изначальную этническую принадлежность этой руси трудно определить, но языком ее общения был славянский язык. Переселение варяжской руси получило свое отражение в Сказании о призвании варяжских князей, оформление которого в новгородской среде относится ко времени после провозглашения Киева в 882 г. «мати градом русьским» и наложения на Новгород дани в пользу варягов (о существовании Новгорода в названное время говорят многие факты [1602]). Уже в 970 г. новгородцы опирались на традицию приглашения князей в своем ультимативном разговоре с киевским князем Святославом (И. И. Срезневский указывал, что сообщения летописи в части до 973 г. «носят на себе черты современности, невозможные для летописца, жившего позже». А. А. Шахматов полагал, что известие под 970 г. читалось в Новгородском своде 1050 г. [1603]). Во второй половине X в., во времена правления Ольги и ее внука Владимира Сказанию, приобретшему уже практически завершенный вид, могло быть придано официальное значение, в связи с чем в конце столетия оно было внесено в первый летописный свод, созданный в Киеве. Тому способствовали, во-первых, притязания Запада на политическое господство на Руси (миссия Адальберта 961–962 гг., пытавшегося распространить католичество на Руси [1604], о прибытии на Русь многочисленных посольств «из Рима» сообщает Никоновская летопись под 979, 988, 991, 994, 999 и 1000 гг. [1605]), чему мог быть дан отпор и обращением к истории, т. е. к той же варяжской руси.