Осип Бескин - Кулацкая художественная литература и оппортунистическая критика

И такое замазывание классово-диференцированной постановки вопроса в крестьянской литературе не есть правый уклон?

Хочет козырнуть Вяч. Полонский своим членением крестьянской литературы на три группы, в своей правой близорукости сам того не примечая, что козырной-то туз его на самом деле обыкновенная некозырная двойка.

Буржуазно-крестьянская (кулацкая) литература (первая группа, которую отмечает Полонский) конечно к крестьянской литературе никакого отношения не имеет, так как тенденций советского крестьянства никак отражать не может. И нарекаться ей конечно надо буржуазно-деревенской литературой, которая, если не в пример Полонскому подойти с классовой точки зрения, вливается особо окрашенным потоком в общебуржуазную литературу, наличествующую еще в нашей стране. Именно с последней она объединена общей классовой установкой. Чем навязывать сомнительное и противоестественное родство кулака колхознику или бедняку, лучше критику-„марксисту“ хоть операционным путем снять правую пелену с глаз и увидеть прямое классовое родство между деревенским кулаком и нэпманом, между кулаком и городским торговцем. Вместо этого Полонский обязательно хочет протащить кулака в крестьянскую литературу.

Для того, чтобы подкрепить свои правые позиций, Вяч. Полонский создает преоригинальную теорию. Он задается вопросом [10] «Новый мир» кн. 2 за 1929, с. 227. , существуют ли еще в нашей деревне элементы средневековщины, феодальщины и т. п. Он отвечает: „Вы знаете превосходно, что элементы средневековья (отсталые формы хозяйства, суеверия, знахари, церковь, сектанство) еще не исчезли начисто“. Да, — отвечаем мы вслед за „мэтром“ Полонским, — знаем». Отвечаем и прямо умиляемся прозорливостью его.

Тут мудрый, аки змий, Полонский делает этакое антраша, принимая его за следование догмам ортодоксально-марксистской диалектики, и определяет истинное значение кулацких писателей. «Оба они (Клюев и Клычков — О.Б .) „подлинные“, потому что полновесными крестьянскими художественными образами с яркостью показывают нам внутренний лик этой деревенской „старины“, еще не изжитой, еще цепляющейся за жизнь. В этом „показе“ социальный смысл творчества Н. Клюева и С. Клычкова».

Позволительно будет задать нашему ученому критику несколько вопросов. Согласен ли он с тем, что показывают они эту старину, стоя на кулацких позициях, т. е. возвеличивая ее, апологируя, агитируя ее прекрасность и каркая о зловредности нового? Не согласен ли он с тем, что настоящий, новый советский крестьянский писатель только и может сию «старину» взять в работу и вскрыть так, чтобы она проявила свою истинную реакционную, враждебную нам тенденцию? Не забыл ли В. Полонский, что художественная литература не только «показывает», но всегда и «доказывает» нечто, и что направленность этих доказательств определена классовой идеологией автора?

Я надеюсь даже от В. Полонского получить положительный ответ на эти вопросы. И вот перед нами веселенькое утверждение: социальный смысл кулацкой литературы для нашего времени заключается в том, что она с кулацкой точки зрения, апологетически, анализирует прелести старины. Этакое милое разделение труда в литературе: кулак (владелец «полновесных» крестьянских образов!) будет просвещать умы по части «старого», а значит и закреплять это старое, а советский крестьянский писатель будет очевидно воспевать колхозы и совхозы, не касаясь старого по причине отсутствия у него для этого «полновесных» слов. Эта трогательная идиллия, это содружество, это «гармоническое» примирение антагонирующих классовых установок на базе «свободной конкуренции», перенесенной в идеологическую область, — типичное проявление правооппортунистической позиции в литературной критике.

Факты, документация, слова, которых, к сожалению Полонского, «не вырубишь топором», рисуют перед нами фигуру законченного оппортуниста в вопросе крестьянской литературы. Начиная от дискуссии об Есенине, через перевал десятилетия Октября, когда он в фундаментальнейшем (по размеру) обзоре литературы в «Печати и революции» не заметил, забыл о молодой крестьянской литературе, но зато нашел совершенно постыдные для критика-коммуниста слова, характеризующие того же Есенина («самая блестящая звезда крестьянской поэзии, искрометный, пьяный, взволнованный, дальний потомок Степана Разина и Пугачева, ушкуйник, ухарь-купец»), и, наконец, совершенно оголенная правая позиция в нынешний, ответственнейший для крестьянской литературы момент— вот его путь-дорога.