Павел Терешкович - Этническая история Беларуси XIX — начала XX века

Некоторые аспекты формирования белорусской нации в контексте этнической истории народов Центрально-Восточной Европы рассмотрены в известной монографии чешского историка М. Гроха «Социальные предпосылки национального возрождения в Европе» [358]. Хотя автор не ставил в качестве отдельной задачи изучение белорусского национального движения и использовал лишь несколько публикаций Л. Василевского [403], Г. Горецкого [32] и М. В. Довнар-Запольского [42], его замечания представляются весьма точными и ценными.

М. Грох констатировал, что белорусское национальное движение относилось к типу опаздывающих и, что подобно лужицким сербам и бретонцам, белорусам не удалось сформировать нацию современного типа. Это было следствием целого ряда причин, включая преобладание крестьянства в социальной структуре (так же как и у ирландцев, эстонцев, литовцев), отсутствие значительного слоя мелкой буржуазии. М. Грох подчеркивает, что так же как у македонцев и эстонцев, у белорусов большую часть интеллигенции, и, соответственно, национальных активистов составляли учителя. Эту особенность он объяснял тем, что учителя были наивысшей социальной группой, в состав которой крестьяне могли попасть с наименьшими усилиями.

По мнению М. Гроха многие особенности делают белорусское движение чрезвычайно подобным литовскому. В частности он отмечает, что города практически не играли значительной роли в развитии обоих движений, так как там не только не было коренного населения, но и не было ни одного активиста, родившегося в городе. С последним, конечно, сложно согласиться.

Среди причин, обусловивших отставание белорусского движения, М. Грох называет низкий уровень развития социальной коммуникации" и мобильности, отсутствие регулярных контактов крестьян с рынком. При этом территорию Полесья, наряду с белорусско-литовским пограничьем, частью Нижней Лужицы и, с некоторыми оговорками, Западной Пруссии и Мазовии, он приводит как пример наименьшей интенсивности развития этих феноменов. Именно этим он объясняет распространение этнонимов типа «тутэйшыя», зафиксированных как массовое явление переписями 1919 и 1931 гг.

Хотя М. Грох часто сравнивал именно белорусское и литовское движения, он не обратил внимания на причину различий между ними. Нет и убедительного объяснения отмеченной автором большой скорости развития массового литовского движения. Он, как и многие другие исследователи, отмечает исключительную роль католического духовенства, но связывает это лишь с тем, что религия играла роль своеобразного заменителя системы социальных отношений. Не исчерпывает глубины вопроса и объяснение литовской специфики предельной простотой этносоциальной ситуации — когда языковые различия в точности соответствовали линии разлома классового антагонизма.

Среди компаративистских исследований следует также упомянуть неопубликованную диссертацию американского историка С. Гутиера «Истоки украинского народного национализма: демографическое, социальное и политическое исследование украинской национальности до 1917 г.», интересующий нас раздел которой достаточно подробно воспроизведен в монографии Я. Грицака [38, с. 100, 101]. С точки зрения С. Гутиера украинское и белорусское национальные движения структурно были чрезвычайно близки, что вытекало из схожести социоэтнических и социокультурных характеристик общества (социальная тождественность украинца/белоруса крестьянину, низкий уровень грамотности). Схожими были и этнические портреты других социальных групп: помещиками были поляки или русские, мелкая торговля находилась в руках евреев, бюрократия была русской. Больший размах украинского движения объясняется относительной многочисленностью интеллигенции, позволившей ей, в отличие от белорусской, создать национальные общины, по крайней мере, в двух крупных городах — Киеве и Полтаве.

Естественно, что такой подход несколько схематичен. Явным преувеличением, например, будет считать, что все посты в административном аппарате в Украине и Беларуси занимали русские. Русских среди чиновников на самом деле было 46,3 % в Беларуси (белорусов — 40,2 % ) и 53,9 % в Украине (украинцев — 40,8 %). Относительная низкая концентрация интеллигенции у белорусов действительно имела место, однако, например, у литовцев эти показатели не были большими.

Вероятно, учитывая именно схематизм подхода С. Гутиера, Я. Грицак дополнил его аргументы положением о мобилизующей социальной роли исторической памяти о Гетманщине в развитии украинского национального движения (и соответственно отсутствия такого фактора у белорусов), с чем, конечно, нельзя не согласиться.