Артур Вейгалл - Эхнатон. Фараон-вероотступник

Тогда Эхнатон написал Азиру, настаивая, чтобы тот отстроил Симирру, которую сам же и разрушил, но Азиру ответил, что он слишком занят, обороняя владения Египта от хеттов, и не сможет исполнить повеление в течение ближайшего года. И снова Эхнатон принял объяснения, но Азиру, опасаясь, что письмо может содержать нечто, чего он не хотел слышать, уклонился от встречи с посланцем, и депеша вернулась в Египет. Однако Азиру написал фараону, что проследит за тем, чтобы захваченные им города продолжали выплачивать дань Египту. Похоже, установленная дань приходила в город Атона до конца правления Эхнатона, хотя, вероятно, она оказалась намного меньше обычной. В Сирии шла война, но, несмотря на царивший там хаос, сирийские цари на словах оставались союзниками фараона. Дань платилась регулярно, и лишь на последнем, семнадцатом году правления Эхнатона маски были сброшены.

Оказавшись в отчаянном положении в Библе, Рибадди предпринял опасное путешествие в соседний город Берута, чтобы попытаться собрать подкрепление. Однако, как только он туда отправился, в Библе начался мятеж, – так Рибадди поплатился за свою преданность Египту. Берута в конце концов сдалась на милость Азиру, и Рибадди пришлось бежать. После многих приключений старый царь сумел вернуть себе Библ и продолжал оборонять город.

Азиру тем временем нанес короткий визит в Египет частично для того, чтобы оправдать свое поведение, и частично, без сомнения, чтобы установить, каково состояние дел на Ниле. С чисто восточным коварством он сумел убедить Эхнатона в том, что он не имеет никаких враждебных намерений по отношению к Египту, и вернулся в Ливан.

Узнав о случившемся, Рибадди тотчас отправил своего сына в город Атона, чтобы разоблачить вероломство Азиру и убедить Эхнатона помочь Библу. Одновременно он написал Эхнатону письмо, где в патетической форме описывает все свои несчастья. Четыре члена его семьи попали в плен, его брат постоянно строил заговоры против него, а возраст и болезни тяжким бременем ложились на его плечи. Все, чем он владел, у него отняли, его земли разорены, скудный рацион и прочие тяготы жизни в осажденном городе довели его до полного истощения, и он больше не может держаться.

«Боги Библа, – пишет Рибадди, – разгневались на меня и сильно мною недовольны, поскольку я провинился перед ними, и поэтому я не предстану перед моим господином фараоном». Не считал ли царь своей виной то, что он прислушался к поучениям Эхнатона? И на это послание фараон, похоже, не ответил.

Грязные и утомленные дорогой посланцы, прибывавшие в город Атона из всех владений с письмами о помощи, были, вероятно, разочарованы тем приемом, который им оказывали. Мужественным солдатам, защищавшим окраины огромной империи, были ненавистны прекрасные причалы, к которым приставали их суда, им не нравились прекрасные виллы и тенистые улицы. И трижды ненавистны им были завораживающие слух гимны Атону, доносившиеся из храмовых залов, когда они спешили во дворец.

Живущие неторопливой размеренной жизнью горожане улыбались при виде чужеземцев, спешащих по улицам города-мечты, придворные чиновники не торопились передавать их письма, считая, что негоже беспокоиться из-за каких-то азиатов.

В конце концов эти политые кровью и слезами письма оказывались погребены в архивах и забыты всеми, кроме Эхнатона. Вместо победоносных маршей и грозного боя барабанов и рожков, которые надеялись услышать посланцы, в их ушах звучали только бесконечные песнопения религиозных церемоний и речитативные любовные песни неофициальных празднеств.

Пропахшие потом и поседевшие от дорожной пыли, эти люди, чья память еще хранила картины недавно виденных ужасов войны, а в сердцах еще тлела надежда сохранить единство империи, с презрением смотрели на роскошь новой египетской столицы, оставаясь безучастными к восторженным разговорам о цветах.

Худощавый и сутулый, с печальными глазами и вечно склоненной головой, фараон говорил только о своем боге. Даже сама его внешность, абсолютно чуждая всякой воинственности, должно быть, приводила посланцев в отчаяние.

Из давно покинутых ими осажденных городов до них долетали горестные крики о помощи, и они не могли ни превратить их в миротворческие речи, ни выстроить в стройную систему песнопений, так популярных при дворе, ни заставить их зазвучать серенадой. Кто, думали ожидающие приема посланцы, может остаться глух к горестному призыву: «Город плачет, и текут реки слез».