Нэнси Шилдс Коллманн - Преступление и наказание в России раннего Нового времени

В итоге мы имеем обширную базу источников, состоящую из законов и судебных дел, по большей части неоконченных, охватывающую период от начала XVII века до 1720-х годов, особенно с 1650 по 1690 год. Данные по Белоозеру и Арзамасу дополняются свидетельствами о работе судов в центральных областях, на южных рубежах и в Сибири. Целиком территория империи, конечно, не охвачена, и, конечно, использованные примеры не отражают все изменения законодательства. Но использованные архивные и опубликованные первоисточники достаточно полно показывают, как государство определяло преступление, устанавливало и исполняло правила судебной процедуры и налагало санкции; как индивиды и сообщества взаимодействовали с судами и использовали их к своей выгоде; как государство и общество, каждое по-своему, мобилизовали применение насилия.

Книга состоит из двух частей. В восьми главах первой части рассматривается «судебная культура». В первой главе изучается структура управления в России в сравнении с европейской и османской практиками и показано, что стремление к централизации было общим для всех случаев. В попытке идентифицировать обстоятельства, осложнявшие централизацию уголовного правосудия, рассмотрены учреждения, в чьем ведении оно находилось в XVI–XVII веках: губные и воеводские избы, а также не входившие в эту систему церковный и вотчинный суд. Во второй главе показано, что персонал судов набирался из местных жителей, причем особое внимание уделялось палачам. Здесь же рассмотрен вопрос о том, кто был носителем и передатчиком правовых знаний, учитывая, что в России тогда не существовало профессиональных нотариусов, адвокатов и правоведов. Третья глава посвящена выяснению значения того факта, что личный состав набирался из местного населения, и способам взаимодействия локальных сообществ с судом на этапах ареста и содержания под стражей, с которых обычно начинались дела. В четвертой главе рассмотрена неизбывная проблема борьбы с коррупцией чиновничества. Во второй половине первой части изучается судебная процедура. В пятой главе показано, что в России, как и в Европе в раннее Новое время, применялся инквизиционный процесс и аналогичные западным способы сбора улик – допрос и повальный обыск; как и в Европе того времени, использовалась судебная пытка, ставшая темой шестой главы. В главе 7 рассмотрен процесс судебного разбирательства, изучен вопрос об автономии суда при вынесении приговора, а также о возможностях индивидов и сообществ влиять на ход тяжбы и ее решение, в том числе различные формы апелляции со стороны участников и судей. И здесь русские практики решения дел на местах соответствуют готовности европейских судов приспосабливаться в своих приговорах к местным особенностям. Завершается первая часть исследованием – в главе 8 – проведенных в начале XVIII века реформ системы судебных учреждений и канцелярских практик в контексте внедрения Петром I европейской модели «регулярного полицейского государства».

Вторая часть называется «Наказание». Она начинается с двух глав, дающих в хронологической последовательности очерк истории телесных наказаний с конца XV до конца XVII века (главы 9 и 10); в них показано, что элиты пользовались в судах определенными преференциями. Некоторые виды наказаний, в частности позорящие избиения на торговой площади, представляют собой общеевропейскую практику. Глава 11 специально посвящена применению членовредительных наказаний и клеймению в контексте постепенного усиления роли ссылки. При тех средствах сообщения, какие существовали в раннее Новое время, нанесение специальных отметок на тело было одним из немногих методов идентификации ссыльных, которых государство считало нужным контролировать. Эти три главы дополняются приложением, в котором прослежено развитие законодательства о смертной казни и ссылке, демонстрирующее, в частности, увеличение числа уголовных преступлений, которые человек мог совершить, прежде чем считался заслуживающим смертной казни. Двенадцатая глава завершает обсуждение телесных наказаний анализом пенальных норм начала XVIII века и демонстрацией превосходной работы группы арзамасских судей с 1718 по конец 1720-х годов.

Завершающие главы второй части посвящены смертной казни и распадаются на две группы: о смертной казни за уголовные преступления и о применении этой меры к преступлениям политическим и государственным, которые обобщенно можно назвать «наитягчайшими», поскольку в эту категорию также включались преступления против религии – колдовство и ересь. В этих главах уделено особое внимание символическому языку ритуалов казни, а также оцениваются условия и ограничения применения смертной казни. В главе 13 приводятся те немногочисленные данные, которые можно собрать о московских ритуалах казни за уголовные преступления, в основном из дел о преступлениях на местах. При обращении к наиболее тяжким преступлениям интересную компаративную модель дает европейская парадигма «театрализации страдания». Чтобы выяснить, играли ли в России казни роль спектаклей, изучение судебных дел дополнено разнообразным набором нарративных источников, включая летописи, описания путешествий и воспоминания. В главе 14 рассмотрено преследование измены и религиозных преступлений в течение «долгого XVI века»; мы пытались ответить на вопрос, изменилась ли судебная практика под воздействием жестокостей опричнины Ивана IV (1564–1572) и хаоса Смутного времени (1598–1613). В 15-й главе анализируется новое систематическое определение наиболее тяжких преступлений, помещенное в Соборном уложении, и их преследование в XVII веке. В следующих двух главах мы переключаемся на анализ моральной экономики насилия со стороны народных масс. В 16-й главе разбираются вопросы взаимодействия судебной политики, идеологии и народных представлений о правосудии; инструментом здесь стало для нас изучение восстаний и наказаний государством взбунтовавшихся горожан и крестьян (1648, 1662, 1682), казаков и крестьян, участвовавших в мятеже Степана Разина (1670–1671). В главе 17 мы исследуем символический язык народного насилия во время некоторых из этих восстаний путем изучения отношений суверенитета и насилия и выявления обременительных обязанностей, навязываемых при этом суверену. В этой картине специфика российской легитимирующей власть идеологии – представление царя как благочестивого и справедливого правителя, лично исправляющего несправедливость, – возможно, противостоит современным ей европейским более секулярным идеологиям монархии и абсолютизма. В главе 18 мы возвращаемся к парадигме «театрализации страдания», исследуя отказ Петра I от традиционной московской идеологии легитимности и его утверждение своего суверенного права осуществлять показательные акты насилия для наказания тягчайших преступлений. В заключении открывается обсуждение более широких проблем судебного насилия в уголовном праве и сопоставляется дальнейшее развитие института смертной казни в России с его судьбой в крупных европейских странах.