Николай Шпанов - Поджигатели. Цепь предательств

- Что бы вы сказали, доктор, если бы я попросил от вас услуги, требующей большого мужества?

- Не думайте, Франц, что я перестал быть мужчиной...

- Товарищи вас знают.

- Вы преувеличиваете, Франц.

- Если в те тяжелые годы капитан Шверер мог не выдать своего механика Лемке, то можете ли вы не быть мне другом теперь? Настали трудные времена для Германии, доктор. На стороне разбойников в черных мундирах - сила государственного аппарата. Это так, но не нужно это переоценивать. Наша задача - помочь народу в борьбе против наци, как бы трудна она ни была.

- Она еще не кажется вам безнадежной? - спросил Эгон.

- Мы не так легко теряем надежду, доктор!

- Но ведь ваша партия потерпела поражение, она перестала существовать.

- Уйти в подполье еще не значит быть разгромленным.

Эгон в сомнении покачал головой:

- Боюсь, что наименее сознательная масса переходит на сторону других вождей.

- Нельзя закрывать глаза на то, что мы имеем дело с очень ловким врагом. Еще одна-две таких бескровных победы, как Рейнская область, как Австрия, и Германия повернет за Гитлером. Мы готовы к этому.

- На что же вы надеетесь?

- Кто же поверит, что народ, родивший Маркса и Энгельса, Либкнехта и Тельмана, безнадежен? Он может заболеть...

- Длительно и тяжело, - вставил Эгон.

- Но как бы ни была ужасна бездна, в которую Гитлер ввергнет Германию, кризис и выздоровление наступят!

Было уже поздно, когда Лемке собрался уходить. Перед тем как проститься, он спросил:

- Вы помните мою профессию, доктор?

- Бывало вы так часто повторяли мне, что ваша мечта - вернуться к фрезерному станку... Забыть это просто невозможно, - с добродушной усмешкой сказал Эгон.

- Нет, нет! - поспешно перебил его Лемке. - Я говорю о той профессии, которой обучила меня война.

- Когда-то вы были самым исправным шофером в Германии, - улыбнулся Эгон.

- И вы могли бы рекомендовать меня кому-нибудь?

- Охотно, но кому?

Лемке посмотрел в глаза Эгону.

- Мне хотелось бы работать у вашего отца.

- Вы не хуже меня знаете, какому просвечиванию подвергнется человек, желающий возить генерала фон Шверера.

- Я никогда не решился бы просить, если бы не был уверен в том, что не могу вас скомпрометировать. Я уже сказал вам: за кормой у Бодо Курца чисто, как у самого густопсового наци.

Эгон молча протянул Лемке руку.

Уходя, Лемке увидел экономку в прихожей. Она мирно спала на стуле.

- Заприте дверь, тетушка. И вот что... Я еще зайду кое о чем с вами потолковать. Но, - голос его сделался строгим, - смотрите, ни звука о том, что я был. Понятно?

Только когда сигара стала жечь губы, Эгон очнулся. Злобно швырнул окурок и налил себе вина. Выпил все, что осталось в бутылке. Эльза?! А это не может быть клеветой?.. Он не может, не хочет поверить! Нет, он не верит!.. Эльза! Какой бред!..

Он решил больше не думать об этом, но и сам не заметил, как через минуту мысли вернулись к тому же. Зачем Эльзе быть с ними? Она разумная девушка.

Эгон с треском отбросил крышку рояля и ударил по клавишам. Бурю листовского отчаяния сменил экстатический ритм равелевского "Болеро". Эгон любил его. Кто пляшет его теперь на окровавленных полях Андалузии, на руинах Мадрида? Не служит ли знойное пение флейт маршем для мавров, бредущих по выжженным плоскогорьям Кастилии? Эта музыка должна быть им понятна... Об африканских песках, о шаге караванов, о тенистой ласке оазисов поют флейты под мерный аккомпанемент барабана... За звоном струн рояля Эгон слышит оркестр. Пальцы ударяют все медленней. Танец становится маршем варваров... Мавры идут расстреливать Европу! Европа! Эльза!.. Эльза!..

Францу Лемке так редко удавалось бывать дома, что теперь, во время этого приезда в Любек, он не без труда приноравливался к жизни, которую приходилось вести его жене. Из типографии она приходила поздно ночью, а иногда и под утро, если цензура "наводила порядок" в полосе объявлений. Все содержание открытой немецкой прессы было давно и достаточно надежно "унифицировано" ведомством Геббельса, и единственным местом, где немцы могли дать свободу своему перу, была последняя полоса газеты: на ней печатались объявления. Но именно эта-то полоса и доставляла больше всего хлопот наборщице Кларе Буш, так как даже в объявлениях цензура искала подвоха и заставляла переделывать их по десять раз.

Иногда у Клары даже нехватало сил хорошенько вымыть на работе руки, и она приходила домой с пальцами, перепачканными краской и пахнущими скипидаром. Но это не мешало Францу с нежностью подносить ее руки к губам и ласково гладить ей пальцы, пока Клара отдыхала в старом, потрепанном кресле те несколько минут, что закипал электрический чайник. Потом Франц доставал тщательно завернутую в бумагу, для сохранения тепла, кастрюльку с ужином и заботливо, как нянька, ухаживал за усталой женщиной.