Александр Лепехин - О Туле и Туляках с любовью. Рассказы Н.Ф. Андреева – патриарха тульского краеведения

– Дедушка Аристарх, говорил молодой ветреник, да если меня забрызгают грязью клеветы или толкнут в болото сплетен, не прикажете ли мне сказать им за это спасибо?

– Оставь их в жертву собственной глупости и удались: это будет для тебя полезнее. Поверь мне, что подобные люди не достойны нашего негодования.

– Эх, дедушка Аристарх, с вашей философией не дальше уедешь вот этого высокого порога, через который надобно лазить, а не ходить, возражал ветреник, указывая на остаток старинного плотничества.

– Ну, так живи, как знаешь, друг мой. Только предсказываю тебе, что ты всегда будешь игралищем заблуждения и раб собственных страстей, говорил старик, смотрев на Мардария с видом человека, искренно желающего добра своему ближнему.

– Резонерство, дедушка, резонерство! воскликнул его неумолимый противник, охорашиваясь в своем щегольском костюме.

– Да, друг мой, это Французское словечко нынче в ходу, в моде. Ничего нет мудреного, если оно обрусеет до пошлости, отвечал старик, застегивая на пуговицы длиннополый сюртук свой.

– Впрочем, покорно благодарю вас за совет, я постараюсь им воспользоваться, и при первом удобном случае докажу, что я не напрасно брал уроки в фехтовальном искусстве и совсем не дорожу ушами моих будущих врагов, прибавил юноша.

И мы все трое смеялись, бывало, подобным прениям.

Молодой мой приятель, Мардарий, которого возражения приводили иногда в замешательство Тульского старожила, был взлелеян Французским ментором. Это был юноша не без образования, с светлою головой, с пылким характером, которого взрывы на черные стороны нашей отечественной литературы, нашего общественного быта и нашего квасного патриотизма, поливали целыми потоками самых язвительных сарказм и эпиграмм. Но он был добр и благороден. Часто, в минуты одушевления, он высказывал резкую правду, горькую истину, и если бы можно было все это напечатать, то заскрипели бы гусиные перья по бумаге….

Литературные беседы наши продолжались иногда далеко за полночь. Тульский старожил был литературный космополит: он также восхищался классиками, как и любил романтиков. Творения древних и новейших писателей известны были ему не из переводов: он изучал их в подлиннике. Старик был язычник: он владел Греческим, Латинским, Итальянским, Немецким и Французским языками, но говорил только на одном – Французском. Напротив, Мардарий, кланяясь мысленно до земли созданиям Шекспира и Байрона, Гюго и Жорж-Занда, жестоко изволил шутить над классиками, называя их рыцарями на ходулях, вооруженными тремя единствами. После этого очевидно, что мнения и вкусы их расходились там, где дело шло о дидактике, эпопеи, драме и о подобных вещах. Мардарий утверждал, что сочинения Ломоносова, Сумарокова, Хераскова, Петрова, Державина (кроме его од), Богдановича (кроме его Душеньки), Шишкова и многих других, давно уже сданы в архив, потому что об них все забыли, потому что они…. ужасны! За то, говорил он с жаром, все читают и снова перечитывают Карамзина, Пушкина, Крылова, Жуковского, Батюшкова. (Тут он назвал всех лучших наших писателей) и прибавил: «Само собой разумеется, что сочинения их не одинакового достоинства, но у нас каждого известного литератора читают с удовольствием, не смотря на бешенство его врагов». Тульский старожил отвечал, что он ни кому не уступит благоговейных чувствований своих к Карамзину, Пушкину, Крылову, Жуковскому, Батюшкову, что их целая Фаланга упомянутых им писателей доставляет ему чистейшее наслаждение; но что он, Тульский старожил, никогда не сошлет в архив произведения писателей, устаревших для нового поколения, потому что заслуги их чего-нибудь да стоят; что иностранцы в этом отношении гораздо нас рассудительнее…. Твердо уверенный в нашей скромности, старик позволял себе говорить нараспашку. Мардарий стоял крепко в своей позиции высших взглядов и храбро защищал свои доказательства; а нам оставалось только слушать их литературные разговоры, потому что мы не смели огорчить старика нашим собственным мнением, а молодого нашего приятеля не желали раздражать некоторыми противоречиями.

Однажды Тульский старожил находился в говорливом расположении. Слова текли рекою. Рассказав нам о даровитых людях своего времени, с которыми он когда-то служил, старик прибавил:

– Если пустые романы и пустейшие стишонки, написанные без идеи, без сознания, стоят печати и внимания публики, которую иногда, в жару оскорбленного авторского самолюбия, называют толпой, разумея под этим пошлое, уличное невежество, то не достойно ли сожаления, что труды не блестящие, но прочные часто остаются в совершенном забвении и не редко гибнут безвозвратно?