Коллектив авторов - Западная Белоруссия и Западная Украина в 1939-1941 гг. - люди, события, документы

В настоящей работе возможно лишь очень пунктирно обозначить наиболее важные и болезненные аспекты культурной коммуникации, которая выстраивалась в Галиции со сменой политических режимов. Очень коротко можно сказать, что приход советской власти на территорию Западной Украины и Белоруссии означал не только принципиальное изменение государственного статуса этой территории и экономических форм хозяйствования, ее политического режима и стоящих за ним политических элит, но не в самую последнюю очередь именно смену культурных моделей и аксиологических, то есть ценностных систем, которые стояли за этими элитами. В любой подобной ситуации (и это касается не только Западной Украины и Белоруссии 1939 года) в смысле практической коммуникации смена аксиологических систем означает смену корпуса прецедентных текстов, через которые та или иная аксиологическая система транслирует свои этические, эстетические, философские и иные принципы, принятые в данном сообществе. При этом под прецедентными текстами понимаются как вербальные тексты, несущие в себе набор важных идеологем (например, образцы художественной, философской, религиозной литературы, фольклора), так и самые разные формы культурных практик, распространенных в обществе (начиная от исполнения религиозных и государственных ритуалов, кончая нормами повседневного этикета). Очень огрублено можно сказать, что культура — это совокупность прецедентных текстов, которым владеет данное сообщество, которые оно считает для себя ценными и посягательство на которые со стороны других сообществ она воспринимает как агрессию. Приведенный выше эпизод во львовском кафе с наглядностью это показывает. Очевидно, что коммуникативные неудачи между вновь установленной советской формой правления и разными этническими и социальными группами Галиции лежали именно в разнице корпусов прецедентных текстов, которыми владела каждая из сторон.

Советское руководство прекрасно понимало важность замещения ранее существовавших в Галиции различных культурных моделей на новую — единую, несущую в себе иерархию советских ценностей. Это очевидно по тому, насколько тщательно подготавливался основной прецедентный текст, который должен был объяснить новым и старым гражданам страны, а также остальному миру обоснованность претензий Советского Союза на данные территории [439]. Такой текст не мог быть построен без символического образа врага, который угрожает базовым ценностям «своего» общества и самому его физическому существованию. Об идеологеме «врага» как принципе политической организации мобилизационного общества подробно писал Лев Гудков [440], который обозначил те генерализованные характеристики, которые должен получить оппонент, чтобы стать «врагом», среди них: неопределенность и непредсказуемость, асоциальная сила, не знающая каких-либо нормативных или конвенциональных ограничений. Если в двадцатых годах советская политическая риторика в рамках лозунга о мировой революции делала акцент на классовом враге, под которым подразумевались все «эксплуататорские» классы в других странах, безотносительно к их национальной принадлежности (в противовес «дружественному» пролетариату этих стран), то в тридцатых годах, с началом выстраивания новой, советской имперскости формируется гибридный вариант названия «врага», сочетающий в себе классовую и этническую семантику. Именно в этот период появляются новообразования в обозначении «врагов» типа: «белочехи», «белополяки», «белофинны», построенные по аналогии с «белогвардейцами», что должно было, с одной стороны, воскресить в массовом сознании классовые аллюзии времен Гражданской войны, а с другой, — обозначить национальную принадлежность врага. Гибридное название «врага» давало возможность отделить «агнцев» от «козлищ», обозначив «хороших» и «плохих» представителей нации. Тот же гибридный принцип прослеживается в конструкциях типа: «польские паны», «немецкие фашисты», «украинские националисты», в более поздних сочетаниях: «американские империалисты», «израильские сионисты» и под. В частности, можно полагать, что выражение «польские паны», как устойчивое обозначение «врага», окончательно утверждается в корпусе актуальной политической лексики с середины тридцатых годов (ср. в стихотворении А. Суркова «Конармейская песня» 1935 г.: «Помнят псы атаманы, помнят польские паны конармейские наши клинки»). Подобные гибридные названия позволяли выстраивать основной прецедентный текст, объясняющий те или иные военные действия со стороны Советского Союза с точки зрения «освободительного» дискурса: борьба с «плохими» представителями той или иной нации рассматривалась как оказание помощи ее «хорошим», «дружественным» представителям. «Перенос на население или, по крайней мере, на войска и силы сопротивления этих стран значений «белой армии» должен был представить оккупацию Красной армией как «освободительный поход», как своего рода экспорт или революционную помощь пролетариату и крестьянству этих стран со стороны трудящихся первого социалистического государства». Именно эти особенности в формировании образа «врага» конца 30-х годов отражены в упомянутом выше фильме — польские песенки осмысляются советскими солдатами не просто как эстетически чужие, а именно как «буржуазные», враждебные советской культуре.