Михаил Серяков - Великий закон славян

Слава предков, добытая их доблестью, становилась для потомков путеводным маяком и примером для подражания. Рассуждая в начале своего повествования о Югуртинской войне о наибольшей пользе истории по сравнению со всеми другими умственными занятиями, Саллюстий так обосновывает превосходство избранной им науки: «Ведь я не раз слышал, что Квинт Максим, Публий Сципион и другие прославленные мужи нашей гражданской общины говаривали, что они, глядя на изображения своих предков, загораются сильнейшим стремлением к доблести. Разумеется, не этот воск и не этот облик оказывали на них столь большое воздействие; нет, от воспоминаний о подвигах усиливается это пламя в груди выдающихся мужей и успокаивается не ранее, чем их доблесть сравняется с добрым именем и славой их предков» [319].

С другой стороны, в принципе могла быть и противоположная ситуация. Так, например, Цицерон, отвечая на упреки Саллюстия в безродности, не обременяя себя лишней скромностью, публично заявил: «Я же доблестью своей освещал путь своим предкам, так что они, если и не были известны ранее, памятью о себе обязаны мне… Поэтому не попрекай меня тем, что у меня нет знаменитых предков; ведь для меня лучше быть славным собственными деяниями, чем зависеть от доброго имени предков и жить так, чтобы я сам был для своих потомков началом знатности и примером доблести» [320].

Если не точно такие же, то, во всяком случае, подобные взгляды были присущи и другим «новым людям», рвавшимся к власти в Риме и в этом своем устремлении сталкивавшимися не только с политическим, но и с идеологическим ожесточенным сопротивлением старой аристократии, притязания которых на монопольное сохранение за собой власти базировалось далеко не в последнюю очередь на представлениях об унаследованной от предков доблести. Именно на это и обрушился в своей речи Марий, доказывая простому народу, что доблесть-то как раз и нельзя унаследовать от предков, что она не передается по наследству: «Кичась своими предками, знать, отличающаяся совсем иными нравами, нас, соперников своих, презирает, а от вас требует всех магистратур не по своим заслугам, а будто это ваш долг. Но в своем высокомерии эти люди глубоко заблуждаются. Их предки оставили им все то, что только можно: богатства, изображения, славную память о себе, но доблести они им не оставляли да и не могли оставить – лишь ее одну нельзя ни принести в дар, ни принять» [321].

Нисколько не отрицая доблести предков нынешней знати, Марий лишь подчеркивает, что у них «знатность порождена доблестью» [322], а не наоборот, и, исходя из этого, по критерию доблести смело приравнивает себя к предкам современной ему аристократии. С течением времени сходные представления получали все большее распространение, и у Ювенала мы опять-таки встречаем утверждение о сугубо индивидуальном характере как знатности, так и доблести: «Знатности нету нигде, как только в доблести духа». (Ювенал. Сатиры, VIII, 20)

Аналогичным образом дело обстояло и в отношении различных государственных должностей, и все тот же Марий и в этом отношении не преминул пожаловаться народу на несправедливость патрициев: «Теперь смотрите, как они несправедливы: того, на что они притязают, пользуясь чужой доблестью, они не дают мне на основании моей…» [323].

Как видим доблесть, родовая или индивидуальная, согласно господствовавшим в ту эпоху представлениям, предопределяла право человека не только считаться знатным, но претендовать на то, чтобы занимать ту или иную магистратуру в Римской республике. Сам Саллюстий так описывает эту взаимосвязь в контексте вопиющего духовного упадка своего времени: «Даже новые люди, когда-то доблестью своей обыкновенно превосходившие знать, добиваются власти и почестей не столько честным путем, сколько происками и разбоем; как будто претура и консулат и все другие должности того же рода славны и великолепны сами по себе, а не считаются такими в зависимости от доблести тех, кто их занимает» [324].

Как уже отмечалось выше, доблестный человек честен и подобно тому, как к самой доблести ведет лишь один-единственный путь, точно так же и власти наделенный доблестью человек добивается лишь по правильному пути, в то время как его антагонист действует хитростью и ложью. Как уже отмечалось выше, в самом начале своего труда о заговоре Каталины Саллюстий, анализируя мировую историю, отмечал, что власть всегда передается от худшего человека к лучшему. Это правило действовало на международной арене, однако внутри государства, как великолепно видел сам историк, власть запросто могли захватывать и удерживать в своих руках худшие люди. И именно поэтому в своем первом письме к Цезарю, отдавая должное его выдающимся свершениям, Саллюстий особо подчеркивает: «Впрочем, как созданное трудом, так и достигнутое доблестью следует оберегать возможно тщательнее, дабы оно из-за небрежения не испортилось и не рухнуло, обветшав» [325].