Франсин Хирш - Империя наций. Этнографическое знание и формирование Советского Союза

Распространение национал-социалистических идей после 1930 года и консолидация нацистского Германского государства в 1933‐м требовали убедительного ответа со стороны советского режима. В конечном счете они подтолкнули к ускорению революции и связанного с ней процесса поддерживаемого государством развития. Начиная с 1931 года (когда национал-социалистические идеи стали распространяться среди немецких ученых) советский режим потребовал от своих этнографов и антропологов дать марксистско-ленинское определение расы и собрать свидетельства в пользу той советской позиции, что развитие человека определяют не расовые признаки, а общественные условия. Эти эксперты должны были доказать, что приобретенное важнее врожденного, что «отсталость» есть продукт общественно-исторических (а не биологических) факторов и что поддерживаемое государством развитие уже достигло успеха. В то же время советский режим принял меры по защите своего пограничья и других регионов, важных в экономическом и геополитическом плане, от «ненадежных элементов», включая так называемые «диаспорные национальности», куда входили немцы, поляки и представители других национальных групп, ассоциировавшихся с зарубежными странами. Была проведена черта между «советскими» и «иностранными» нациями, и последних безжалостно выбросили из советской общности. По сути, советский режим в попытке противостоять этой двойной угрозе твердо занимал позицию против биологического детерминизма и в то же время преследовал людей «неправильного» этнического происхождения. Я исследую конфликт между этими двумя политическими курсами и его важность для понимания природы советского проекта.

Во многих работах о советской национальной политике принята сложившаяся в науке стандартная периодизация советской истории. Они начинаются с периода «новой экономической политики» (1923–1928), за которой следует эпоха «социалистического наступления» и культурной революции (1928–1932), а затем переходят к периоду «великого отступления» (1933–1938). В данной книге я использую отчасти иную периодизацию и оспариваю некоторые из этих конвенциональных ярлыков. Я исследую преемственность и разрывы между 1905 и 1941 годами с точки зрения разных исторических акторов и рассматриваю основные события с точки зрения разных регионов Советского Союза. Также я изучаю, в каком смысле сами советские лидеры и эксперты употребляли такие термины, как «культурная революция».

В первой части – «Империя, нация и научное государство» – я рассматриваю период между 1905 и 1924 годами как единое целое, анализируя цепочку принятых большевиками решений о том, как «делать революцию» в многоэтничной империи и строить государство нового типа. В главе 1 ставится вопрос, каким образом позднеимперские эксперты и большевистские лидеры построили деловые отношения друг с другом после захвата власти большевиками, и рассматриваются идеи и подходы, предложенные друг другу обеими сторонами. Я особо подчеркиваю влияние Первой мировой войны на развитие этих идей и подходов. В главе 2 анализируются межведомственные дискуссии об административно-территориальной организации Советского государства. Я рассматриваю две конкурирующие модели советского государственного устройства: этнографическую парадигму (которая отталкивалась от «национальной идеи») и экономическую парадигму (которая вдохновлялась европейской колониальной экономикой). В обеих главах я оцениваю влияние европейских идей нации, империи и экономического развития на большевиков, на бывших имперских экспертов и на процесс формирования Советского государства.

Во второй части – «Культурные технологии управления и природа советской власти» – я рассматриваю десятилетие с 1924 по 1934 год и анализирую «советизацию» новорожденного Советского Союза. В период 1924–1929 годов, согласно этой части книги, режим в основном завершил концептуальное завоевание земель и народов в своих границах, а в период 1929–1934-го, уже вооруженный ключевой информацией, попытался совершить полный разрыв с прошлым («великий перелом»). В главе 3 я рассматриваю 1-ю Всесоюзную перепись 1926 года как важный инструмент государственного строительства, обеспечивший советский режим этнографическим знанием и облегчивший революционную трансформацию населения. В главе 4 исследую размежевание новых административно-территориальных единиц (национальных республик и областей) в соответствии с этнографическими и экономическими критериями. В обеих этих главах я говорю о том, что создание официальных национальных категорий, а также политика наделения национальностей (в противоположность родам и племенам) территориями и ресурсами побуждали людей переартикулировать свои идентичности и интересы в официальных «национальных» терминах. В главе 5 я рассматриваю этнографический отдел Русского музея и прослеживаю попытки экспертов и активистов политического просвещения определить, как должны выглядеть «советские национальности», и построить официальный нарратив о формировании СССР. Я изучаю письменные отзывы посетителей музея о его экспозициях и обсуждаю, каким образом эти отзывы были использованы в период «великого перелома» в интересах кампании на идеологическом фронте.