Василий Молодяков - Тайный сговор, или Сталин и Гитлер против Америки

Дальше все было очень грустно. К переговорам с Риббентропом Астахова не подпустили, хотя, казалось бы, кому как не ему… Мерекалова официально освободили от должности. 25 августа Шуленбург сообщал в Берлин, что намекнул Молотову на желательность скорейшего назначения нового полпреда и что нарком дал на это согласие. 29 августа посол напоминал: «Имеется крайняя необходимость в наличии в Берлине представителя СССР, которого Риббентроп мог бы информировать даже через каждые два часа. Сейчас же в Берлине нет такого лица. Поэтому желательно возвращение туда Астахова». С учетом подозрительности Сталина и Молотова уместен вопрос: не решила ли эта фраза судьбу Георгия Александровича?

В Берлин он больше не вернулся. Его преемником стал «выдвиженец» Александр Шкварцев, ранее работавший… директором текстильного техникума. Послом в Токио был назначен профессор ихтиологии Константин Сметанин. Это единственный известный мне весомый аргумент за то, что Сталин не стремился к созданию континентального блока.

По возвращении в Москву Астахова отправили в отпуск. 1 декабря 1939 г. его уволили из НКИД по сокращению штатов, но через неделю «трудоустроили» заведующим сектором Кавказа Музея народов СССР. На музейной ниве он трудился недолго: 27 февраля 1940 г. за ним пришли как за участником заговора «правых» в Наркоминделе и… польским шпионом. Признательных показаний он не давал и заявил на суде: «Виновным себя не признаю, как не признавал и на предварительном следствии… Меня оклеветали… Я совершенно ни в чем не виноват». 9 июля 1941 г. (война шла уже более двух недель!) его приговорили к 15 годам лагерей. По официальным данным, он скончался в Усть-Вымском ИТЛ (Коми АССР) 14 февраля 1942 г.

Несколько лет назад литератор Виталий Шенталинский, изучавший в архиве КГБ-ФСБ следственное дело Астахова, опубликовал интригующие выдержки из писем, которые Георгий Александрович посылал из тюрьмы Лаврентию Берия.

29 мая 1940 г.: «Как доказано событиями — я обеспечил полную тайну переговоров с Германией 1939 г., решивших участь стран, в шпионаже на которых меня обвиняют. Прошу не упускать это из виду…». «Не это ли секретное задание, — предполагает Шенталинский, — впервые столкнуло его с Берией, о чем он тоже вспоминает теперь: „Позвольте обращаться к Вам не только как к Наркому, но и как… к человеку, под наблюдением которого… мне пришлось работать короткий отрезок времени“». Ведь роль Лаврентия Павловича в подготовке «Московского Тильзита» до сих пор остается неясной или, по крайней мере, совершенно недокументированной.

7 января 1941 г.: «Мне хотелось бы написать т. Сталину — не для ламентаций и полемики со следствием, но для освещения некоторых моментов моей дипломатической работы (особенно за последний период в Германии) с копией Вам. Есть ряд моментов, которые надо зафиксировать даже вне зависимости от вопроса о моем деле» (6).

Написал ли? Если да, то где эти письма?

Имя Густава Хильгера говорит современному читателю даже меньше, чем имя Астахова, — фильмов про него не снимали. Тем не менее его долгая жизнь достойна и фильма, и книги. Написанные им в начале пятидесятых мемуары принадлежат к числу наиболее важных для историка российско-германских отношений, однако об интересующем нас периоде в них рассказано сравнительно немного. А ведь их автор знал если не все, то почти все.

Густав Хильгер родился в Москве, где провел большую часть жизни. Его прапрадед еще в 1830-е годы, спасаясь от экономического кризиса, перебрался в Россию и построил текстильную фабрику на Клязьме. Когда дела пошли лучше, Хильгеры создали преуспевающую торговую компанию, московским отделением которой руководил отец нашего героя. Густав окончил немецкую гимназию в Москве, где преподавание велось на немецком языке, но в соответствии с принятыми в России учебными курсами: «Киевская Русь, Иван Великий и Пугачев были для меня более реальны и более знакомы, нежели Священная Римская империя, Карл V или крестьянская война в Германии. Русские классики Грибоедов, Пушкин, Гоголь, Толстой, по меньше мере, так же близки мне, как Гёте, Гейне и Шиллер. Оглядываясь на годы взросления, я отчетливо вижу, что, в зависимости от тех или иных воздействий, я нередко разрывался между русской и германской культурами. В конце концов, германское влияние победило, но не ошибусь, сказав, что у меня всегда было две родины — Германия и Россия. Я привязан к обеим любовью и ностальгией». Стоит ли добавлять, что он был совершенно двуязычен — не только лингвистически, но во многом и ментально.