Андрей Воронов-Оренбургский - Сталинград. Том пятый. Ударил фонтан огня

– …ну ты загнул, брат! С какого рожна взял, что в танке у нас, как у Христа за пазухой? – фыркал Петрухин. Ты хоть раз горел в этом гробу? А я – да! Вишь, тавро? В гроб краше кладут. – Он приблизил у Бурёнкову жутко обезображенную половину своего лица, похожую на пористую пиццу запёкшуюся до хрустящей, буро-красной коросты. Летом ещё полбеды, хотя в полуденной зной, когда броня накалится, как сковорода, жара, что в пекле, пот в три ручья…

Робу хоть выжимай…Словом душегубка, мать её в гарнизон…Зимой полный капец – тундра! Покуда двигатель не заведёшь, нутря не прогреешь, околеешь в железной будке. Ты ж, из деревни родак, верно? Знаешь, все удобства на улице. Зимой выйдешь во двор – колотун, темнотища, хоть глаз выколи, а вроде, утре. Добежишь до нужника, зуб на зуб не попадает. Расшаперишься над очком…из него ледяной могилой тянет…Холод задницу с ляжками обжигает – жуть. Вот и все удобства. Танк, конечно, штука хорошая, грозная, но…

– Эй, хорош тень на плетень наводить, чтоб мы без этих ласточек делали? – Редькин погрозил кулаком собрату по экипажу. – Кто бы пехтуру в атаках поддерживал, кто бы заслоны врага прошибал? Ты гляди, Петрухин, не позорь честь танкиста. О нашей Т-34-ке ещё песни, легенды сложат! А ты «очко», «ледяной могилой тянет», сам ты «нужник»…

– Ой-е! В рот меня чих-пых! Нашли о чём вспоминать. То, что было на гражданке забудь солдат, то поле лебедой поросло, товарищи вы мои…Как в том анекдоте: не тебе её качать, ни тебе и думать! – весёлый неунывающий Казаков Серёга, стрелок из 2-й роты, щедро угостил всех желающих махоркой.

– Ты б себе хоть оставил, Сергунёк, – заботливо хрюкнул Бурёнков. – Небось сам опосля попросишь, хрен дадут.

– А я себе два века не намерил, Григорич. Нынче жив и то хорошо. Дыши, радуйся! Ха-а! До завтра ещё дожить надо. Тю! Чих-пых меня в спину…Что ж гансы нам пластинки крутят? Курвы, опять что-то мутят…

– Ваши батарейцы хорошо окапались?

– По ноздри, Суфьяныч, по самое не хочу, – улыбаясь смазливым усатым лицом, он хрустнул мослаками пальцев. – Абрек был у вас.

– Был.

– Лютовал?

– Ну так, как положено. Вставил пару клизм. Наши окопались хреново. Аварец – одно слово.

– Да, вопросы крови не предсказуемы…Особенно на Кавказе. А чо хоть было-то?

– Да ротного нашего построил, как пацана. «Почему говорит, мать-перемать, окопались только на полколеса?» Синицын ему: «Земля – камень, товарищ майор. Кайло отлетает, заступ сломали…» «Людей положить рэшил?» «Никак нет! Постараемся, товарищ комбат!»

– А он? – Казак прищурил яркие глаза.

– Постараются школьники, чэтвэрт закончить без троек. А ты, Синицын, обязан выполнить приказ!

– Так точно. Костьми лягу…

– Да не ляжешь, а сядиш-ш, если не справишься. В штрафбат сизым голубем полетиш-ш. Дошло-о?

– Так точно.

Суфьяныч ослабил ремешок каски, вгляделся в корявый орнамент искорёженных деревьев за которыми проглядывали очертания немецких танков и серые цепи солдат.

– Вот и весь сказ. Хм, молчат фрицы. Почему не стреляют? На «псих» берут, как думаешь? – нерешительно сказал Марат, опуская на грудь бинокль и морщась, как от зубной боли.

– Насрать. Хуже уже не будет, в ухо меня чих-пых. На смерть как и на солнце, во все глаза не глянешь. Чему быть тому не миновать. Как там у вас: на всё воля Аллаха. Э-эх, щас бы накатить, чтоб нервы отпустило.

– Хорошо бы, да где взять? Наркомовских то… – Суфьяныч развёл руками.

– «Пьянство це добровольное сумашествие» – даве гутарил Абрек, – удручённо хмыкнул Куц.

– А вот тут, хоть убей, не прав он! Не пр-рав! – взвился соколом Казак.

– Да це тильки не он балакал, хлопци.

– А кто?

– Аристопель якой-то…ни то грек, ни то жид….бис его маму знает?

– Скорей порхатый, – со знанием подвёл черту Марат, и добавил сдержанно-злобно. – Эти всех учат со времён сотворения мира. Вот потому немец и не терпит их больше других. Видно, не зря говорят: «Смел и удачлив орёл в небе. Труслив и лжив, голоден, злобен и тощ на земле жид».

– О-о-ба-наа! Вот картина! Чих-пых меня в глаз…Не идёт, а пишет! – Казаков даже чутка привстал, что бы лучше разглядеть статную санитарку, быстро идущую впереди носилок. Ветер трепал на ней юбку, перебирал на белой шее мелкие пушистые завитки; под новой цигейковой ушанкой виден был тяжёлый шёлковый волос, схваченный чёрной атласной лентой. Ушитая гимнастёрка, стянутая в поясе армейским ремнём, не морщинясь, охватывала крутую спину, налитые плечи со старшинскими погонами и пышную, высокую грудь. Поднимаясь вместе с группой бойцов-санитаров в горку, она клонилась вперёд, ясно вылегала под гимнастёркой продольная ложбинка на спине.