Салават Асфатуллин - Башкиры в войнах России первой четверти XIX века

Французы в Москве. Неизв. худ. 1844 г.

Вывоз пожарных труб Ростопчин признаёт: «Самому же обер-полицеймейстеру велел, собрав всех находившихся под его начальством людей, на самом рассвете выйти из Москвы, увозя с собой все 64 пожарные трубы, с их принадлежностями, и отправиться во Владимир. Коменданту и начальнику Московского гарнизонного полка я тоже отдал приказание уходить» [239].

Итак, Москву спешно оставили, не успев вывезти орудий и оружия на целую армию. Граф Ростопчин, назначенный главнокомандующим Москвы и всех центральных губерний, побоялся чуть заранее раздать его даже большей части московского ополчения, не говоря уже о населении. Собирался вручать прямо в день сражения под стенами или прямо на улицах столицы… Ростопчин придавал такое значение вывозу «огнегасительного снаряда», что занял под него и время, и транспорт, бросив при этом громадное количество оружия: 156 орудий (что позволило Наполеону формировать батареи из русских пушек), 74974 ружья, 39846 сабель, 27 119 артиллерийских снарядов, 108 712 штук чугунной дроби и многое другое. По официальным данным, только оружия и боеприпасов осталось в Москве на 2172412 руб [240]. Трудно было все это вывезти, легче – уничтожить; проще же всего и полезнее было бы раздать москвичам, вооружить народ, но пойти на это царские чиновники и военачальники не рискнули. Растопчин доносил: «Жители требуют оружия, и оно готово, но я им вручу его накануне дня, который должен будет решить участь Москвы». Хотя высокомерно и недоверчиво относящийся к простому народу Ростопчин, позже невольно признал его тогдашний патриотический дух: «Бородачи постоянно повторяли одни и те же слова: «Ему (Наполеону) нас не покорить, потому что для этого пришлось бы всех нас перебить» [241].

Хуже того. Торопясь увезти «огнегасительный снаряд», царские власти оставили в городе, обреченном на сожжение, более 10 тыс. раненых, из которых большинство погибли от огня, голода и зверств неприятеля (!). Сам военный генерал-губернатор Москвы граф Ростопчин пишет в своих «Записках»: «Более 20 тысяч человек (раненых – авт.) успело поместиться на подводы, хотя и не без суматохи и споров; прочие последовали за ними пешком. Весь транспорт двинулся с места около 6 часов утра; но около 2000 больных и тяжелораненых остались на своих кроватях, в ожидании неприятеля и смерти. Из них, по возвращении моём, я только 300 человек застал в живых». Но буквально двумя листами ранее Ростопчин писал: «Я проехал две улицы, и на протяжение ½ лье мне пришлось пробираться промеж двух рядов повозок, переполненных ранеными, и ещё огромная толпа таковых же шла пешком, направляясь к Главному госпиталю. Это было чрезмерное приумножение раненых, потому что в этот же самый день, по рапорту коменданта, число их превышало 36000 человек» [242]. То есть, всё-таки, не 2 тысячи остались в захваченной Москве, т. к. 36 тысяч их поступило в один только день, а на подводы поместилось всего 20 тысяч. «Также остались в Москве 608 старинных русских и 453 турецких и польских трофейных знамён и более 1000 старинных штандартов, значков, булав и других военных доспехов; почти все они сгорели» [243]. За державу обидно и непростительно, ведь Ростопчин неоднократно требовал от армии генерального сражения под городом, а позднее заявлял, что если придётся, то будет сражаться и в улицах города. Даже подросток мог бы догадаться, что в этих случаях неминуемо возникнут пожары, поэтому всё легко воспламеняющееся, включая старинные знамёна и архивы, надо из города заблаговременно вывезти. Персональную ответственность за это несёт, в первую очередь, наделённый чрезвычайными полномочиями «главнокомандующий в Москве» граф Ростопчин. После него, отчасти, Барклай де Толли, как главный армейский распорядитель эвакуации войск из Москвы. Сказалась и сословно-феодальная позиция царских властей. Почти все раненые, оставшиеся в Москве, – это «нижние чины», а власти заботились преимущественно о «благородном» сословии: чтобы в Москве «ни один дворянин… не остался» (Кутузов – Александру I 4(16) сентября 1812 г.) [244]. Так раненые солдаты и были оставлены, хотя войска «с негодованием смотрели» на это. «Душу мою раздирал стон раненых, оставляемых во власти неприятеля», – вспоминал А. П. Ермолов [245]. Ему вторит Карл фон Клаузевиц: «Самое тягостное зрелище представляло множество раненых, которые длинными рядами лежали вдоль домов и тщетно надеялись, что их увезут. Все эти несчастные были обречены на смерть» [246]. В конце своих «Записок» и Ростопчин, вольно или невольно, вынужден был признать плачевное положение раненых: «не доезжая до моста, я был остановлен кучкой раненых офицеров, человек в десять, идущих пешком. Они уходили из города и остановили меня, чтобы попросить денег, так как у них ничего не было. Я опорожнил свои карманы;…Они благодарили меня со слезами на глазах; да и у меня текли слёзы сострадания и горести при виде искалеченных офицеров, доведённых до испрашивания милости, чтобы не умереть с голоду» [247]. Если уж раненых офицеров бросили на произвол судьбы, то что говорить о нижних чинах?!