Коллектив авторов Лебедев С. В., предисловие и - Воспоминания современников о Михаиле Муравьеве, графе Виленском

Но я вдумывался в характер Муравьева, более занимательный для психолога, для русского, чем все польские ламентации, чем их «политические соображения». Меня удивляла молва о жестокости его, столь твердая в самом русском обществе. Он был суров, груб; был беспощаден в требовательности; был крут в мерах, как капитан корабля среди взбунтовавшихся матросов. Но «жесток», то есть жаден к чужим страданиям? находивший в них удовольствие?.. Он не мог быть жестоким уже потому, что был мужествен. Жестокость есть черта женственных натур, натур слабых и боязливых, сантиментальных и фантастических. По закону связности психологической, в Муравьеве-Виленском эта черта не совмещалась со всеми другими, и притом хорошо засвидетельствованными. Скорее - это черта поляков, черта Рима в пору его изношенности, греков в эпоху упадка («30-ти тиранов» в Афинах); всегда людей утонченных и извращенных. Франция прошлого века, утопающая в «amour pour l’homme» 133 133 В истории русско-польских отношений 1863 год занимает одно из самых видных мест. Это был год кульминационного развития польского мятежа и год, когда мятеж сразу рухнул, как только выступил на историческую арену действия М. Н. Муравьев-Виленский. , в порывах к «fraternite» 134 134 Любовь к человеку (фр.). , в мечтах о paix perpetuelleи 135 135 Братство (фр.). назавтра пляшущая перед дымящеюся кровью гильотиной - вот это история; Нерон, отворачивающийся от смертного приговора со словами: «О, как не хотел бы я в эту минуту уметь писать» - вот это психика. Но Муравьев? гроза мятежников? этот суровый русский Кориолан?.. Все мне казалось загадочно и сомнительно...

Около 89-го года, служа в г. Ельце Орловской губ., я случайно встретился с членом окружного суда г. Шиповаловым - почтенным пожилым человеком, известным в городе умом своим, спокойствием и мягкостью характера; он, без сомнения, жив и может опровергнуть слова мои, если в них заключается ложь; говорил я с ним один только раз, и не помню, да едва ли знал и тогда, даже имя и отчество. Случайно упомянута была в разговоре Польша и, по «ассоциации идей» - Муравьев; он служил при нем; с жадным интересом я спросил его - о «жестокости».

К удивлению, он сказал мне, что это был человек редкой, но скрытой гуманности. «Его жестокость есть чистый миф, им же созданный. Правда, были меры крутые, как сожжение “такого-то” имения, где, при соучастии его владельца, были предательски вырезаны безоружные русские батраки»; он назвал еще факты; «но что касается казненных собственно - их было до того мало, что нужно удивляться искусству и мастерству, с каким он избег большого их числа». Он назвал точную их цифру (к великому сожалению - я ее не помню; если ему попадется эта моя заметка, он сделает услугу русскому обществу, напечатав ее); «и только - это я знаю по документам»: он назвал место своей службы.

«Но Муравьев знал характер поляков и захотел навести на них ужас: он окружал каждую казнь величайшею помпой; делал это грандиозно и шумно - так что отдавалось в самых глухих местечках края; поляки прятались и ежились, слабели и без того в небольшой своей энергии. Он достиг цели: край затих, замер в страхе; след этого страха хранится и до сих пор, сказывается в ненависти к имени Муравьева. Никто не знает, однако, что этот страх есть страх испуганного воображения, под которым нет почвы фактов».

Конечно, слова рассказчика не были эти именно; но эта именно мысль, в ее подробностях, без малейшего изменения, была в словах его, которые я слушал с изумлением, и теперь, к 30-летней годовщине смерти Муравьева, считаю своевременным передать их обществу.

Едва ли, в далеком потомстве, не придется признать его не только лучшим практическим выразителем за этот век русского исторического credo, но и для самих поляков суровым, очень суровым дядькой, который многое для них спас, научив их самому важному в их положении, уменью - повиноваться, сдерживать себя, не распускаться. Злыми гениями Польши были и останутся те, которые действовали обратно.

Однако же центральная эпоха русско-польского столкновения для многих доселе покажется столь загадочной, как и сама фигура Виленского «диктатора». Эта внушительная фигура, как на камне, врезалась в воображение современников и в память потомства. Но граф разделяет поныне судьбу многих крупных исторических деятелей, сила действия которых, чаруя одних, возбуждая проклятия других, как бы заслоняет у всех спокойное понимание самого ее содержания. А между тем понятно, что лишь содержание силы способно придать ей историческое значение...