Моника Блэк - Земля, одержимая демонами. Ведьмы, целители и призраки прошлого в послевоенной Германии

Очень многое из того, что мы знаем о мире, приходит к нам из вторых рук: от родителей, друзей, учителей, из СМИ; в значительной мере мы принимаем это на веру. Например, по словам историка науки Стивена Шейпина, мы можем «знать» состав ДНК, не проверив эту информацию лично. В этом смысле знание и доверие связаны. Чтобы «что-то знать», нужно доверять другим людям как коллективному свидетелю общей реальности, а также институтам, поставляющим данные, которые обусловливают повседневное существование. Общество как таковое можно уверенно описать как систему широко распространенных взглядов на то, как функционирует мир; взглядов, которые подводят фундамент под повседневную жизнь, придают ей смысл и преемственность [24] Steven Shapin, A Social History of Truth: Civility and Science in Seventeenth-Century England (Chicago: University of Chicago Press, 1994), 8–41; Mary Douglas, Rules and Meanings (Harmondsworth: Penguin, 1973). . Однако доверие не данность и не аксиома: оно исторически специфично, а значит, по-разному формируется в разных обстоятельствах [25] Peter Geschiere, Witchcraft, Intimacy, and Trust: Africa in Comparison (Chicago: University of Chicago Press, 2013), 32–33. .

В Германии после Второй мировой войны даже основные факты повседневности не всегда поддавались простому или однозначному объяснению. По крайней мере до 1948 г. преобладал черный рынок и еда часто оказывалась фальсифицированной [26] Alice Weinreb, Modern Hungers: Food and Power in Twentieth-Century Germany (New York: Oxford University Press, 2017), 99. . Что это — кофе или цикорий? Мука или крахмал? Даже в простейших вопросах все было не вполне тем, чем казалось. Многие годы после войны существовали официальные документы, по-прежнему упоминавшие «Германский рейх» или составленные людьми, казалось сомневающимися, входят ли еще в «империю» части страны, отошедшие Польше [27] См., напр.: Staatsarchiv München (далее StAM) Staatsanwaltschaften 3178/1, документ, подготовленный для Auslands Strafregister Berlin по запросу «unbeschränkt [ sic ] Auskunft über Bruno Gröning», где Данциг отнесен к Земле « Ostpreussen» — название перечеркнуто розовым карандашом, поверх написано «Polen». . Нравственная сумятица побуждала «трактовать факты так, словно это не более чем мнения» [28] Hannah Arendt, «The Aftermath of Nazi Rule: Report from Germany», Commentary 10 (October 1950): 344. . Как размышлял немецкий прозаик В. Г. Зебальд, «молчаливое соглашение, в равной мере обязательное для каждого», попросту сделало запретным обсуждение «подлинного масштаба материального и нравственного крушения, в котором оказалась страна» [29] W. G. Sebald, On the Natural History of Destruction , trans. Anthea Bell (New York: Modern Library, 2004), 10. .

Некоторые основные истины были слишком токсичны, чтобы хотя бы признать их, тем более обсуждать. Философ Ханс Йонас молодым человеком бежал в 1933 г. из нацистской Германии в Палестину, где вступил в Еврейскую бригаду. Его мать осталась в Мёнхенгладбахе, родном городе семейства, в Рейнской демилитаризованной зоне. Она была убита в Аушвице. Вернувшись в 1945 г., Йонас посетил родной дом на Моцартштрассе, поговорил с новым владельцем. «Как ваша мать?» — спросил тот. Йонас ответил, что ее убили. «Убили? Кому понадобилось убивать ее? — засомневался мужчина. — Никто не поступил бы так со старушкой». «Ее убили в Аушвице», — сказал ему Йонас. «Нет, не может быть, — ответил домовладелец. — Бросьте! Нельзя же верить любому слуху!» Он обнял Йонаса: «То, что вы рассказываете об убийствах и газовых камерах, — это лишь отвратительные россказни». Затем мужчина заметил, что Йонас смотрит на красивое бюро, принадлежавшее его отцу: «Хотите его? Хотите его забрать?» Йонас был возмущен. Он ответил «нет» и быстро ушел [30] Hans Jonas, Memoirs , ed. Christian Wiese, trans. Krishna Winston (Waltham, MA: Brandeis University Press, 2008), 135. .

Для некоторых людей переживания военной поры оказались настолько невыносимы, что они не могли поделиться своими мыслями и чувствами даже с единомышленниками. Романист Ганс Эрих Носсак в 1943 г. пережил бомбежку родного Гамбурга, устроенную союзниками. Позже он выяснил, что «люди, жившие вместе в одном доме и евшие за одним столом, дышали воздухом совершенно отдельных миров… Они говорили на одном языке, но то, что они подразумевали под своими словами, представляло собой совершенно разные реальности» [31] Hans Erich Nossack, The End: Hamburg 1943 , trans. Joel Agee (Chicago: University of Chicago Press, 2004), 22. . Генрих Бёлль в романе 1953 г. «И не сказал ни единого слова…» представил героя по имени Фред Богнер, почти неспособного контактировать ни с кем из своей довоенной, досолдатской жизни. Он настолько уничтожен нищетой и неспособностью с ней справиться, что уходит из дома, где жил с женой Кете и детьми. Дни Богнер проводит за выпивкой и посещением кладбищ, находя успокоение среди мертвых и слушая заупокойные службы по людям, которых не знал. Иногда его приглашают поужинать родственники покойных, и с ними ему оказывается говорить проще, чем едва ли не с любым своим знакомым [32] Heinrich Böll , Und sagte kein einziges Wort (Munich: DTV, 2004). .