Владимир Мавродин - Древняя и средневековая Русь

Так повествует о расселении русских племен по обширной Восточно-Европейской равнине древний летописец. Летописец помнит о тех временах, когда славяне Восточной Европы делились на племена, когда племена русские «имяху бо обычаи свои и закон отець своих и преданья, кождо свой нрав» и жили «особе» «кождо с своим родом и на своих местех, владеюще кождо родом своим». [143] Там же. С. 8, 12. В его времена в дремучих лесах верховьев Оки жили вятичи, упорно отстаивавшие свою племенную изолированность; жива была еще память о подчинении Владимиром радимичей; он помнил о длительной борьбе киевских князей с древлянами, но когда впервые на Руси в Киеве и Новгороде в княжение Ярослава Мудрого начали создаваться начальные русские летописные своды, родоплеменной быт уходил уже в область преданий.

Когда из начальных сводов составлялась «Повесть временных лет», служащая нам основным источником для изучения расселения восточно-славянских племен, многих племен в действительности давно уже не существовало, и на смену старым племенным объединениям уже пришли новые территориальные, политические. Исчезают сами племенные названия. Последний раз в «Повести временных лет» поляне упоминаются под 944 г., и на смену старому племенному названию «поляне» приходит новое территориальное, политическое — «кияне». Древнее племенное название дулебов уступает свое место территориальному — бужане, которое вскоре вытесняется новым, политическим, произошедшим от наименования главного города земли — Волыня. С 992 г., исчезает со страниц летописи имя хорватов, с 984 г. — радимичей (если не считать изолированного упоминания о радимичах в Ипатьевской летописи под 1169 г.), со времен Владимира летописец перестает упоминать о древлянах и «Деревах», т. е. Древлянской земле, с 944 г. — о тиверцах и т. д. На смену им приходят другие названия, происходящие от «стольных градов» древнерусских княжеств и земель: кияне, черниговцы, смоляне, новгородцы, полочане, переяславцы, любчане, псковичи и т. д. Только упорно боровшиеся с Киевом и защищенные своими непроходимыми лесами вятичи оставались племенем, да и то вскоре за ними закрепилось название «рязанцы». И когда летописец тенденциозно расхваливал полян, противопоставляя им древлян «живяху звериньским образом», радимичей, вятичей и северян, которые «один обычай имяху, живяху в лесах якоже и всякий зверь», подчеркивая Полянский «обычай» «кроток и тих», он сам уже был не полянином, а «киянином», который, естественно, хотел возвысить своих предков — полян.

Отсюда мы должны сделать вывод, что рассказом летописца о расселении русских племен удовлетворяться нельзя. В припоминаниях летописца могли быть и домыслы, и неточности, и явные искажения, и досадные пропуски. Но эпоха летописца — это уже не «киммерийский мрак» до-письменных времен. Свидетельства летописца могут быть проверены и дополнены современниками — иноземцами, восточными, византийскими и западноевропейскими писателями, памятниками материальной культуры, данными языка, этнографии и антропологии.

Я должен прежде всего подчеркнуть свое отношение к русской летописи. Ни один народ не обладает таким бесценным источником, каким являются русские летописи. Богатство русских летописей, обилие сообщаемых ими фактов, огромное количество летописных сводов и их разнообразие заставили первых нерусских ученых-историков, принявшихся за изучение русской истории, написать восторженнейшие отзывы об этих ценнейших материалах. Я имею в виду Миллера и Шлецера. Когда началось серьезное изучение русских летописей, и в частности древнего летописания киевской поры, первое время все сообщения летописцев принимались без всяких коррективов, на веру и считались совершенно неопровержимыми. Но этот младенческий период в русской исторической науке был вскоре пройден и настал иной этап, когда историки так называемой «скептической школы» фактически упразднили древнее русское летописание, объявив все фантазией позднейших составителей. Этот пагубный взгляд, правда в пережитой форме, к сожалению, еще долгое время вредил нашей науке. Даже в тонкой, поистине ажурной, ювелирной работе А. А. Шахматова и его ученика М. Д. Приселкова чувствуется непомерное, нездоровое, граничащее со снобизмом стремление во что бы то ни стало построить свою гипотезу и даже в том случае, если указание летописи не вызывает никаких сомнений в его достоверности. [144] Шахматов А. А . «Повесть временных лет»; Его же . Разыскания о древнейших русских летописных сводах; Приселков М. Д . История русского летописания XI–XIV вв. Создается гипотеза, подчас заманчивая, всегда умело и остроумно аргументированная; делается вывод, на основании которого, в свою очередь, строится новая гипотеза; опять вывод, снова гипотеза, и так бесконечно и с не совсем ясной целью вьется кружево исторического исследования, кропотливого, обстоятельного, свидетельствующего об огромной эрудиции и… неясных стремлениях автора.