Банеш Хофман - Альберт Эйнштейн. ТВОРЕЦ И БУНТАРЬ.

В целом весь XX век, начиная с теории относительности (присоединившей время к пространству в качестве четвертой координаты), квантовой механики и включая упомянутые направления науки второй половины века, был веком «вновь возвращенного времени» [6] Prigogine I. et Stengers I. La Nouvelle Alliance. Métamorphose de la science, p. 274–276. и шагом вперед к созданию единой истории природы и человека. Этот «новый альянс» прямо подводит нас к проблеме связи личности и логически выведенных из общих аксиом научных констатаций.

Теперь о воспоминаниях, пробужденных книгой «Эйнштейн — творец и бунтарь». Мне не довелось лично встречаться с Эйнштейном. И когда я писал книгу о нем, перечитывая, вернее, стараясь перечитать все работы, ему посвященные, или когда выступал в качестве одного из редакторов собрания трудов Эйнштейна, еще раз перечитывая его собственные сочинения, — тот «внутренний диалог», который ведет с собой каждый человек, размышляющий о мире и его познании, остался в значительной мере нереализованным, односторонним. Об Эйнштейне мне много рассказывали люди, его знавшие: сначала А.Ф. Иоффе, потом Леопольд Инфельд, затем Роберт Оппенгеймер, де Бройль и, наконец, Элен Дюкас. Мне вспоминается следующий эпизод. В кабинете Эйнштейна я вспомнил о заимствованной мною у Антонины Валлянтен фразу, с грустью сказанную Эйнштейном о том, что это он «открыл　ящик Пандоры» своим письмом Рузвельту об атомной бомбе. За несколько дней до этого я прочел в «Литературной газете» рецензию Н. Погодина на вышедшую тогда мою книгу об Эйнштейне. Погодин сомневался в вероятности такой реплики. Характерно, что интуиция художника оказалась ближе к реальности, чем эрудиция историка. По словам Элен Дюкас, «профессор Эйнштейн никогда не думал о своей роли в истории и науке; он никогда вообще не думал о себе. Он мог сказать такую фразу как ответ на реплику, но вряд ли с грустью». Это «недумание о себе», поглощенность познанием мира и судьбами людей отчетливо проступают и в письмах, и в «Автобиографических набросках», но общение с людьми, лично знавшими Эйнштейна, глубже раскрывает его душу, чем чтение его писем или сочинений.

Элен Дюкас рассказала также об упомянутом в предлагаемой читателю книге эпизоде с переписыванием от руки первой статьи по теории относительности. Я невольно сравнил этот живой рассказ с записанным Хофманом. Как передать «тон, который делает музыку»? Во всяком случае, вспоминать, записывать, рассказывать нужно как можно больше, и я рад, что в книге «Эйнштейн — творец и бунтарь» наряду с изложением открытий много биографических воспоминаний.

Это желание знать о личности ученого представляется не только эмоционально, но и фактически необходимым для понимания современной науки, оно обладает гносеологической ценностью. Любопытно, сколь различен интерес к личности ученого в те или иные исторические периоды — например, в древности, средние века, новое время и, наконец, в современности. О личности Аристотеля мы не знаем почти ничего, но это не мешает нам, как не мешало комментаторам Аристотеля во все времена, изучать его идеи, хотя участники прогулок в Ликее могли бы рассказать о нем немало интересного. О Ньютоне мы знаем гораздо больше, но это почти не связано (а если и связано, то в очень незначительной степени) с содержанием «Начал». Что же касается гениальных мыслителей XX в., то о них нам необходимо знать как можно больше. Разве рассказы (подробные, эмоционально окрашенные) о беседах Эйнштейна и Бора не помогут нам понять суть их дискуссии о квантовой механике? Все дело — в явной психологической, интуитивной подоплеке логических коллизий. Сейчас, в новейшей неклассической науке (она — неклассическая не только потому, что отказалась от классических устоев, но и потому, что не заменила их новыми, претендующими на окончательную устойчивость) меняется сама логика научного мышления. Такие металогические переходы уже нельзя вывести логически, они требуют интуиции, они неотделимы от психологии, от эмоций, от всего того, что объединяется понятием «личность».