Лев Бердников - Дерзкая империя. Нравы, одежда и быт Петровской эпохи

Другой страстью царя и его наперсника была охота. Значительную часть времени друзья проводили в лесу на биваках с их незатейливыми радостями. Известно, к примеру, что за осеннюю охоту 1729 года Петр и его свита, выезжавшая на пятистах экипажах, затравили 4000 зайцев, 50 лисиц, 5 рысей и 3 медведей. А один дотошный царедворец подсчитал, что в июле – августе 1729 года они были на охоте 55 дней, а из двадцати месяцев 1728–1729 годов – целых восемь месяцев.

Модной игрой при дворе юного императора становятся карты, столь ненавидимые когда-то его великим дедом. Иногда Петр II предпочитал их даже «игре в любовь». Можно только присоединиться к словам австрийского посланника: «Дело воспитания государя идет из рук вон плохо» и к заключению польского эмиссара Иоганна Лефорта: «Он действует исключительно по своему усмотрению, следуя лишь советам фаворитов».

В фавориты Петра выдвинулся и соперничавший с сыном во влиянии на государя князь Алексей Григорьевич Долгоруков. Человек невеликого ума и непомерных амбиций, он вел свою собственную игру, решив повторить опасный путь Меншикова и стать императорским тестем (злые языки говорили, что он тем самым открыл «второй том глупости Меншикова»). Рассчитывал он на то, что красота и отсутствие предрассудков у его старшей дочери Екатерины заставят Петра потерять голову, а уж потом «покрыть грех» можно будет только свадьбой. К тому же княжна Екатерина, не менее тщеславная, чем ее батюшка, ради короны была готова пожертвовать всем, включая любовь. Старший Долгоруков с братьями заманили царя-отрока в примитивную ловушку: напоили и доставили прямиком в опочивальню княжны. Даже князь Иван был шокирован поведением родственников и покинул родительскую усадьбу. Припертый к стенке, Петр вынужден был дать обязательство жениться на Екатерине. Их обручение было торжественно отпраздновано в Москве 30 ноября 1730 года.

После этого на клан Долгоруковых словно пролился золотой дождь. Представители этого семейства вкупе с их родственниками и свойственниками получили назначения на самые хлебные и высокие посты. Корыстолюбивые и «роскошные» (как назвал их Щербатов), они не брезговали ничем и запускали руки в государственную казну: присвоили себе великолепные адаманты, всякого рода украшения, наличные деньги, дорогую мебель, многие пуды дворцовой серебряной посуды; привели в свои конюшни лучших скакунов, заполучили отменных собак. Убыток казне составил аж полтора миллиона рублей. Причем не щадили даже церковного имущества – приказали изъять в свою пользу из главного храма драгоценности, украшавшие Евангелия, скипетры, священническое облачение. Всеволод Н. Иванов писал: «Всем было известно, что Долгоруковы злоупотребляют своим влиянием, как обирают казну, творят разные несправедливости. Только за одного Ивана Алексеевича находились заступники: в войске его любили».

И причина тому та, что Иван любил царя и не искал корысти в дружбе с ним. В отличие от отца, он не был слишком озабочен возвышением своих родственников; гораздо больше занимали его амурные дела.

Американский исследователь Мишель Фехер отмечал, что для петиметров «похоть – это единственный мотив эротической привлекательности. Сексуальное удовольствие – единственная цель, к которой стоит стремиться. Что же касается великодушной любви, то вертопрахи видели в ней искусственное и опасное искажение чувственного желания». Именно поэтому во французских пьесах конца XVII – середины XVIII века (а из них не менее шестидесяти были посвящены непосредственно щеголям) существовали два самостоятельных амплуа – серьезного любовника и петиметра. Петиметр же, по словам русского поэта XVIII века Алексея Ржевского, мог «говорить о своей любви как можно больше, а любить как можно меньше… Петиметры не имеют сердец, или сердца их непобедимы!»

Надо сказать, что сердце Ивана Алексеевича не совсем зачерствело, поскольку наконец было побеждено всепоглощающей любовью, наполнившей его прежде беспутную жизнь новым смыслом. Сам князь, казалось, не вполне осознавал, как произошла в нем эта разительная перемена. Ведь никакие слова, никакие красноречивые фразы не могли описать того глубокого впечатления, кое произвела на него милая и женственная графиня Наталья Борисовна Шереметева (он впервые встретил ее на балу по случаю дня рождения герцога Голштинского). Совсем иное чувство, столь не похожее на то, что двигало им в его бесчисленных донжуанских подвигах, овладело им. Стало вдруг невозможно увлекаться разом несколькими женщинами, да и все они будто померкли, шарм свой потеряли перед кружившейся с ним в контрдансе юной графиней. И пленили его не только изящный стан, румяные щеки, огромные глаза, брови соболиными дугами, не только изящество ее убора, искусный фонтанаж с драгоценностями и кружевными лентами, не только воздушная легкость, с которой выписывала она фигуры церемонного танца, – но какое-то особое внутреннее свечение, исходящее от души чистой, отзывчивой.