Лев Бердников - Дерзкая империя. Нравы, одежда и быт Петровской эпохи

На мраморной надгробной доске Лефорта Петр распорядился вырезать слова: «На опасной высоте придворного счастья стоял непоколебимо». О каком придворном счастье идет здесь речь? Общеизвестно, что царь игнорировал придворный церемониал, да и двора в европейском понимании этого слова у него не было – никаких камергеров, пажей, гофмейстеров: всего несколько денщиков и гренадеров! И все-таки Франц был образцом придворного нового типа – не столько местного российского, а – шире! – европейского пошиба. Это был не только бесконечно преданный монарху умный товарищ и советчик, но и носитель изысканных манер, европейской куртуазности и политеса. Петр тем более ценил «политичность» Лефорта, что сам, трудясь над европеизацией России, был лишен европейского лоска в поведении, а в моменты бешенства и вовсе превращался в «русского дикаря». Царь был демократичен в обращении, любил прямодушие и вовсе не жаловал лицемерие и фальшь. Узок был круг «птенцов гнезда Петрова» (царь еще называл их «своей компанией») – тем взыскательней относился к ним монарх. Высота их счастья была тем более «опасна», что именно Петр, со свойственной ему проницательностью, определял цену каждого из них. И Лефорт в этой когорте «непоколебимо» занимал одно из ведущих мест.

Но вернемся к Вольтеру, который сравнил дружбу Лефорта и Петра с отношениями Ментора и Телемака. Хотя в реальной жизни связи между царем и его адмиралом были намного сложнее (прежде всего, это было не одностороннее влияние, а взаимовлияние!), тем не менее образ Ментора-воспитателя, сопровождающего Телемака во всех его жизненных испытаниях и помогающего ему ценными советами, весьма созвучен характеру отношений Лефорта и Петра. Разумеется, с поправкой на то, что это был Ментор именно для русского Телемака.

27 августа 1698 года во внешнем облике россиян произошла решительная, шокирующая многих перемена. Сам царь Петр Алексеевич, только что вернувшийся из поездки в чужие края, вооружился ножницами и безжалостно отрезал у приглашенных к нему дворян и бояр привычные русские бороды. Причем венценосный брадобрей не ограничился только первой встряской – на следующий день бороды уже новых гостей кромсал царский шут.

Последовал и высочайший указ, согласно которому бриться надлежало всем, кроме крестьян и духовенства. А в случае, ежели кто расстаться с бородой не пожелает, можно откупиться, хотя пошлина была весьма чувствительная: для дворян она составляла 60 рублей, для купцов – 100 рублей, для прочих посадских людей – 30 рублей в год. Заплатив ее, человек получал металлический бородовой знак, по центру которого значилось: «С бороды пошлина взята», а по периметру помещалась надпись совсем в духе петровской пропаганды: «Борода – лишняя тягота». Облагалась пошлиной и крестьянская борода, но только при въезде в город и выезде из него – она составляла 2 деньги.

У городских застав дежурили специальные соглядатаи, которые бойко резали у прохожих бороды, а в случае сопротивления беспощадно вырывали их с корнем. Вскоре, по образному выражению Николая Гоголя, «Русь превратилась на время в цирюльню, битком набитую народом; один сам подставлял свою бороду, другому насильно брили».

Так, революционно и деспотически, Петр I порывал с многовековой традицией, стремясь сделать россиян «сходственными на другие европейские народы». Борода стала знаменем в борьбе двух сторон – реформистов во главе с царем и сторонников старорусской партии. Монарх стремился перевоспитать общество, внушить ему новую концепцию государственной власти. И брадобритие, как и другие культурные явления эпохи преобразований, было существенным элементом государственной политики. Царь, как отметил культуролог Виктор Живов, «требовал от своих подданных преодолеть себя, демонстративно отступиться от обычаев отцов и дедов и принять европейские установления как обряды новой веры».

Но, повсеместно насаждая бритье бород, только ли на Европу ориентировался Петр? Было ли ему известно, что восточные славяне до принятия христианства также брили бороду и усы – открытое лицо почиталось тогда ими признаком знатности. Сознавал ли Петр эту свою преемственность с язычниками-русичами? Можно сказать определенно – отец Петра, царь Алексей Михайлович, осознавал языческую природу брадобрития, причем именно на русской почве: в одной из грамот царя бритье бород ставилось им в один ряд с кликаньем Коляды, Усеня и Плуга, распеванием «бесовских» песен, скоморошеством и другими языческими действами. Однако какие-либо высказывания Петра по этому поводу не были слышны.