Элла Сагинадзе - Реформатор после реформ - С.Ю. Витте и российское общество. 1906–1915 годы

Важной характеристикой для общественного мнения была репутация Витте как «клоуна» или «жонглера», «маклера», что имело однозначно негативную коннотацию. И в историографии Витте предстает в качестве беспринципного, циничного политика и беззастенчивого карьериста. Действительно, среди российских государственных деятелей мало людей, которые стремились бы к успеху с большим рвением, чем он. Но все же почему общество вовсе отказывало ему в наличии твердых убеждений, обвиняя в излишней политической гибкости, политиканстве? Даже после смерти Витте, в некрологах, его политическая позиция оставалась одним из самых обсуждаемых сюжетов. Для общества рубежа XIX–XX веков приверженность к цельной «большой» идеологии была очень важным маркером. Реформатор же пытался лавировать между интересами разных общественных групп. Иногда он поражал этими качествами, проявлял их в рамках крупных переломных событий (например, во время принятия Манифеста 17 октября). Но публика, несмотря на возникновение политических партий и усложнившуюся систему политического представительства, продолжала мыслить главным образом в категориях «консерватизм/либерализм».

Витте выступал как воплощение деятельного начала и олицетворял новую, деловую Россию. Отношение к нему еще раз иллюстрирует ту неприязнь к предпринимателям, которую испытывало российское общество в начале XX века. И через пятьдесят лет после Великих реформ Россия сочувствовала по преимуществу Обломовым. Представления о том, что это страна от века небуржуазная и неиндустриальная, продолжали главенствовать. В 1916 году В.В. Розанов замечал, что вместо одного Штольца в России появились «мириады Штольцев» [915], однако для общества они, подобно Витте, так и остались чужими.

Быстро возвысившись, граф в совершенстве овладел всеми приемами чиновничьего властвования и показал себя беспощадным противником в закулисных интригах. Но все же многие воспринимали его как разрушителя бюрократических канонов, «самодержавного дельца». И его активные деловые контакты, сотрудничество с прессой, и прагматичный подход к решению масштабных государственных задач также выдавали в нем политика новой формации. Общество чрезвычайно волновал вопрос, насколько человек, который сохранил все ухватки и приемы представителя делового мира, может быть «настоящим» государственным деятелем.

Для приверженцев консервативных взглядов образ Витте оказался центром пересечения важнейших фобий эпохи – антисемитизма и германофобии, реже – страха перед масонским заговором. Реформатор выступал в этом дискурсе в разных ролях, а особенности частной жизни министра, как и его государственная деятельность, только способствовали закреплению такого образа в общественном мнении. На протяжении долгого периода государственной деятельности Витте и его пребывания в отставке эти фобии менялись, принимали разные формы и переплетались между собой, что высвечивало изменения в общественных настроениях.

История складывания образа масона в России, как показал американский историк Д. Смит, в основных чертах соответствовала европейской модели. Вместе с тем на российской почве антимасонские стереотипы почти сразу же сливались с устойчивыми представлениями о тайном заговоре против России, который плетут за ее пределами [916]. Как показано в этой книге, сходный механизм применим и для антисемитского дискурса: миф о еврейском заговоре был невероятно устойчив. Исторические ситуации, в которых приходилось действовать и Сперанскому, и Витте, – отчетливо предвоенные, накануне столкновения с грозным и могущественным врагом. В этих условиях мифология связи ненавистного советника с внешним врагом и внутренним заговором стала в обществе невероятно актуальной. Реформаторы начали восприниматься как «агенты влияния» сил, враждебных национальным интересам России, и эта риторика служила для негативной идеологической мобилизации части общества и политических элит. Любопытно, что, оправдываясь, и Сперанский, и Витте нередко прямо цитировали своих оппонентов – словно стремясь предугадать возможные обвинения.

Подобную механику создания образа государственного деятеля не следует считать специфически российской. В целом это западноевропейское явление раннего Нового времени, напрямую связанное c мифологией абсолютной монархии и придворной среды. Например, в Англии оно теряет актуальность к концу XVII века, а во Франции продолжается вплоть до революции [917]. Как показал Р. Дарнтон, при дворе Людовика XV ходили упорные слухи, что король на самом деле – послушная игрушка в руках своих любовниц-фавориток [918]. В западноевропейской традиции для приближенного советника упреки в аморальности и тяге к чувственным удовольствиям имеют большое значение. В российской культуре этот мотив, кажется, малозначим. По крайней мере, Сперанского такого рода обвинения обходили стороной. А.Л. Зорин объясняет это тем, что российское общество начала XIX века было недостаточно пуританским, чтобы считать подобные прегрешения существенным атрибутом злокозненности [919]. Скандальная история с женитьбой Витте на женщине с дурной репутацией серьезным образом повлияла на его собственную репутацию, многократно усиливая и без того подстрекаемую ненависть к нему. Однако, хотя его поступок и воспринимался как попрание приличий и традиционной морали, в образе сановника не появилось акцента на сексуальной распущенности. Вероятно, несмотря на желчные и брезгливые комментарии некоторых современников по поводу личной репутации его жены, более существенным все же представлялось ее еврейское происхождение.