«Теоретически важно, — писал он, — что “вторичные” формы... возникают в социально-экономических и культурных условиях, не сходных с теми, в которых складывались и развивались формы, связанные с архаической традицией. Их внешнее сходство (квазиподобие) объясняется в одних случаях общим сходством социально-психологических ситуаций [.„1, в других случаях — совпадением (аффинитетом) рациональных решений различных задач...» Общинные эксперименты интеллигенции, с точки зрения Чистова, можно считать особым «подтипом» регенерированных вторичных форм,
4 4 Там же. С. 50—51.
при
л'ом термин «вторичные формы» не призван обозначить формы второсортные, фальсифицированные или подлежащие разоблачению, хотя некоторые из них действительно связаны с определенными иллюзиями, го есть они не обязательно искусственны и неорганичны. 5 5 Там же. С. 55.
К сожалению, а российской интеллектуальной традиции не принято различать первичные и вторичные формы общинных институтов, несмотря на очевидную разницу в их происхождении, структуре, функциях, отношениях с внешним миром, мотивации участия и т. п.
Участники общинных экспериментов второй половины XIX — начала XX века пытались на практике помочь человеку (и прежде всего самим себе) преодолеть отчуждение, вернуть утраченную гармонию с природой п другими людьми, достигнуть социальной справедливости, воплотить идеалы жизни ранних христиан и западноевропейских социалистов-уто-нистов. Еще советские историки заметили, что «попытки практической апробации социалистических идей в политически бесправной, томившейся под гнетом самодержавия стране, где едва ли не всякая новация вызывала подозрения и каралась, были затруднены и не могли получить широкого распространения. По масштабам, практическим результатам, общественному резонансу социальные эксперименты в России в целом несопоставимы с опытами реорганизации общественной жизни, предпринимавшимися в Европе, и особенно в Америке». 6 6 Станковская С.А. Социально-утопический эксперимент в России // Коммунистический утопический эксперимент и истории общественной мысли и социальных движений. Л.. 1988. С. 85.'
Являясь частью мировой истории утопических социальных экспериментов и молодежного движения к организации контркультурных поселений, в России эти экспериментальные попытки имели свою специфику: они тесным образом переплетались с народной сектантской традицией, а также с попытками российского государства использовать коллективизм в административных, фискальных н идеологических целях. Тем не менее дискурс об общинности в России всегда был авторитетней и популярнее, чем практический опыт воплощения в жизнь проектов идеальных общежитий. Движущей силой последних, как правило, были не столько общинные теории, сколько социальнопсихологические причины либо тот или иной рациональный, прагматический мотив; их организаторами, как правило, были разного рода маргиналы — социальные,культурные, политические.
Интеллектуальные проекты преодоления издержек капитализма и модернизма посредством того или иного рода коллективизма парадоксальным образом объединяют правую и левую общественность, государственную власть и академическую науку в их любовании традиционностью русского крестьянства, поземельной общиной, в стремлении сохранить основы крестьянского мира, утвердить в качестве ценности какую-то особую «соборность» русского человека. Практическое измерение это настроение нашло в государственной политике по поддержке и сохранению крестьянской общины, в пропаганде и опыте воплощения русской интеллигенцией идей социализма и кооперации, в общинных экспериментах коммунитарного характера.
В начале XIX века в странах, «больных предчувствием капитализма», антибуржуазные настроения находят свое выражение в философии романтизма, которая на русской почве привела к осмысленю России и Запада как принципиально различных цивилизаций и стала интеллектуальной основой риторики особого пути России. Как писал И. Берлин, романтизм — «учение, по которому любой человек, любая страна, раса, институция имеют собственную неповторимую, индивидуальную, сокровенную цель, “органическую” составную часть более широкой и общей цели всех других, а осознание угон цели уже само по себе становится соучастием в общем движении к свету и свободе, ■— эта светская версия древних религиозных верований глубоко вошла в умы российской молодежи». 7 7 Берлин И. История свободы. Россия. М., 2001. С. 12- 13.
Читать дальше