Давид Ортенберг - Сорок третий. Рассказ-хроника.

В третьем часу ночи, рассказывает писатель, тревожной, озаряемой вспышками ракет, артогнем и выстрелами автоматов, когда решалась судьба Орла, измученные жители этого многострадального города вдруг услышали голос Красной Армии, голос Родины. Дивизия, наступавшая на Орел, выдвинула к реке, на самую линию огня, мощную радиостанцию; еще кипел на улицах Орла яростный бой, еще горели дома, еще ожесточенно огрызался враг, но голос наступающей армии звучал гордо, уверенно и смело:

— Орел был и будет нашим, советским городом! Мы с вами, товарищи и братья! Мы идем к вам!

Дальше мы читаем: «На рассвете вместе с передовыми частями мы вошли в Орел…» В этом очерке, датированным 5-м августа, — рассказ о том, что Галин увидел и услышал в городе. И снова, как и всюду, — руины, оставленные немцами, разорение, бесчисленное число жертв — стариков, женщин и детей, попавших под жернов фашистской машины. И незабываемые встречи.

На берегу Оки Галин был свидетелем такой сцены: командир дивизии, генерал с адъютантом перебирались по взорванному мосту. Это был первый советский генерал, которого увидели жители освобожденного Орла. Ему, как и другим офицерам и бойцам, поднесли букет цветов, попросили подождать минуту — другую. Из ближайшего дома вышла пожилая женщина и протянула генералу свой подарок — старинную саблю с серебряной насечкой. Генерал саблю принял, приложил к губам, обнял женщину и уехал дальше на линию огня. Жаль только, что в газетной спешке Галин не узнал ни происхождения этой сабли, ни имени орловчанки.

На второй день в газете — очерк Василия Гроссмана «Возвращение». Это и возвращение Красной Армии в Орел, и возвращение жителей к своим очагам, и возвращение в город самого Гроссмана. Об этом надо рассказать.

В горькие дни октября сорок первого года наши корреспонденты Василий Гроссман и Павел Трояновский были в Орле в тот день, когда немцы ворвались в город столь внезапно, что многие люди не успели уехать. Еле выбрались из Орла и наши спецкоры. А дальше произошло вот что. Они вернулись в Москву. Я видел их «эмку» — вся иссечена осколками. Возле нее собрались работники редакции, рассматривали, покачивали головами — да, досталось ребятам! Как только живыми выскочили?

Наговорившись с товарищами возле своей «эмки», Гроссман и Трояновский зашли ко мне, рассказали о беде на фронте. Я выслушал их внимательно, но, узнав, что они ничего не привезли для газеты, не удержался от резких слов. Конечно, репортаж о прорыве на Брянском фронте, о захвате немцами Орла газета напечатать, пока не было официального сообщения, не могла. Однако мы считали, что в любом бою, даже с самым неблагоприятным для нас исходом, выявляются истинные герои, совершающие подвиги, и о них-то можно и надо писать!

Без всяких обиняков я сказал Гроссману и Трояновскому:

— Нам нужна не простреленная ваша «эмка», а материал для газеты. Возвращайтесь на фронт.

Наверное, это было несправедливо. Не хочу оправдываться даже сейчас, когда твердо знаю, что корреспонденты чудом ускользнули из вражеского кольца. Глядя на взволнованные и растерянные лица этих в общем-то мужественных, даже отважных людей, надо было им сказать что-то другое, говорить с ними помягче. Но вспомним то время! Не до сантиментов было тогда…

Гроссман и Трояновский сразу же выехали на фронт, в 1 — й гвардейский стрелковый корпус генерала Д. Д. Лелюшенко, которому как раз в тот день удалось остановить врага под Мценском. А моя реплика насчет «простреленной эмки» пошла гулять по редакционным кулуарам и даже по нашим фронтовым корреспондентским пунктам. Но, думаю, быть может, не столько для того, чтобы поддеть редактора, сколько для того, чтобы подчеркнуть непреложность неписаных законов, установившихся в нашей редакции с первых дней войны.

Должен сказать, что об этом эпизоде я никогда не забывал. И в эти дни, в июле, когда появилось орловское направление, и мы не сомневались, что Орел будет возвращен, посылая Гроссмана в район Курской битвы, я ему сказал:

— Василий Семенович! Орел — ваша боль. Я хотел бы, чтобы вы там были в день освобождения города. Вспомнили, как уходили тогда…

Он был в Орле в день его освобождения и написал очерк, где вспомнил и те грозные и трагические дни и часы:

«В этот первый беспокойный и радостный день, когда под удаляющийся грохот канонады, среди пыли и дыма воспрял из праха русский, советский Орел, мне вспомнился Орел, который я видел ровно 22 месяца тому назад, в тот октябрьский день 1941 года, когда в него ворвались немецкие танки, шедшие по Кромскому шоссе. Мне вспомнилась последняя ночь в Орле — больная, страшная ночь, гудение уходящих машин, плач женщин, бегущих за отходящими войсками, скорбные лица людей и полные тревоги и муки вопросы, которые мне задавали. Вспомнилось последнее утро Орла, когда, казалось, весь он плакал и метался, охваченный смертной тревогой.