Е. Прудникова - Революция 1917-го в России — как серия заговоров

От этих откровений о роли масонства Спини переходил к претензиям к Ватикану: «О, этой папа! Он перешел все границы, и я ему этого не прощу… Если бы он созвал в Риме Национальное собрание и провозгласил свободу, освобождение народов, он стал бы могучей, высшей силой». Точно с таким же демагогическим ультиматумом обращался Бакунин к Александру II в брошюре «Пугачев, Романов или Пестель»: государь, объяви «само себя управление», и души мы в тебе не будем чаять! И что мог ответить либеральный монарх человеку, уже стократно проклявшему любое и всякое государство, а свое кредо выразившему в подчеркнуто антихристианском, гностическом тезисе о равенстве энергии разрушения энергии созидания?

«Само себя управление» было главным мотивом Марии Спиридоновой, с дебоша которой на V Всероссийском съезде Советов начался мятеж левых эсеров в июле 1918 года. Она возмущалась централизацией власти в разоренной стране, требуя вместо нее «беспредельной свободы выборов, игры стихий народных» — тогда, дескать, и родится творчество, новая жизнь, новое устроение и борьба». Ее интеллектуальным наставником был мистик Аполлон Карелин, одновременно член ЦК левых эсеров и глава ложи тамплиеров в Москве. Когда большевикам приписывают полную дезорганизацию судебной власти после Октября, не упоминается, что министром юстиции в первом коалиционном правительстве был еще один «самоуправленец» Исаак Штейнберг.

Тайные общества в СССР были запрещены, но имена Герцена и Бакунина, не говоря об именах народовольцев, остались не только в революционном «пантеоне», но и в учебниках литературы и истории. Вместе с ними осталось наследие их философского яда, который начал вновь воспроизводиться буквально с первых лет возникновения так называемого «шестидесятничества». В частности, «соединение Маркса с Герценом» проповедовал М. Я. Гефтер и его школа — вместе с реабилитацией так называемых «правых большевиков». Этот рецепт, противоречивший самой истории левого движения в России и мире, имел единственной целью создание противовеса сближению государства и церкви, наметившегося в годы Второй мировой войны. Это была смыслоразрушающая операция, результаты которой дожили до Третьей смуты — когда снова одним из главных демагогических тезисов оппозиции (позиционирующейся как «левой») стало освобождение от всяческого «гнета», в том числе от призыва в союзную «постоянную» армию и ее замена на «территориальную»…

Регенерация философского яда и его проникновение в дискурс общественных наук происходит сразу же после того, как — аналогично середине 19 века — глава государства с «новым мышлением», страдая комплексом недостаточного личностного масштаба, подвергает хуле результат деятельности своего предшественника и намеренно пересматривает его подходы. Ахиллесова пята Хрущева — его догматическая антирелигиозность — хорошо видна извне, и сразу же используется в той островной империи, где геополитический опыт передается из поколения в поколение в аристократических родах. Граф Бертран Рассел, родной внук премьера Джона Рассела, потомственный земельный олигарх, становится для Хрущева новым Марксом и Энгельсом. Религию, говорит он, заменит наука. И Хрущев верит ему, следует его рекомендациям, ищет с его помощью других «европейских гуманистов», и главным признаком гуманизма в его представлении является атеизм. И ему невдомек, что граф Бертран Рассел, отвергая традиционные религии, высоко ценит так называемое эзотерическое христианство. От этой дружбы, через кукурузные поля, дорога ведет в антииндустриальный Римский клуб.

Научные сотрудники, которым предстоит разрушить СССР, прослывут потом «гарвардскими мальчиками в розовых штанах». Однако учиться мальчики начинали в Лондоне, в том числе в учреждениях, которые прямым текстом именуются королевскими. И именно в Лондон в 1984 году отправится Горбачев, чтобы затем начать демонтаж братских партий Восточной Европы и заодно — мировой коммунистической системы. Во что он верит? На тот момент, по его словам — в «живое творчество народа», в «само себя управление».

В британских парламентских кругах, как пишет М. Партридж, Герцен был ближе всего к чартистам, которые отстаивали полную свободу слова, собраний и вероисповедания. К чартистам принадлежал будущий премьер Бенджамин Дизраэли. Дважды неудачно выдвигавшийся в парламент от партии вигов, он перешел к тори, был избран в парламент и энергично занялся трансформацией идеологии консерваторов с целью ее «приближения к народу» и привлечения свежих умов в ее ряды.