Е. Прудникова - Революция 1917-го в России — как серия заговоров

Н. С. Мордвинов, ведавший экономической политикой России, был последователем Смита и Рикардо, а министр финансов Д. А. Гурьев считал английскую систему финансов одним из наиболее выдающихся изобретений человеческого разума».

В 1812 году X. А. Ливен становится послом России в Великобритании, а его супруга содержит салон, где встречаются дипломаты, военные и разведывательные чиновники и культурные деятели. Потом она переместится в Париж и станет одним из архитекторов Entente Cordiale в его первой редакции.

А. X. Бенкендорф, в 1818 году прервавший связь с ложей, делает карьеру в Гвардейском корпусе, чему способствует бунт в Семеновском полку. Тогда он готовит рапорт о тайных обществах, с текстом которого знакомится будущий государь Николай Павлович.

В день Декабрьского восстания начальник А. X. Бенкендорф предлагает свои услуги новому императору, направляя ему свои предложения по созданию системы внутреннего сыска в составе Е. И. В. Канцелярии. Для вольнолюбивых кругов дворянства, а также для литераторов и театралов он становится с тех пор символом деспотизма и реакции. На международном уровне, впрочем, он не слывет ретроградом — например, занимает благожелательную позицию по правам евреев (в составе правительственного комитета по преобразованию еврейского быта).

В самые «глухие» годы отдельно взятым дворянам вольнодумство прощается. Так, в дни парижского восстания в июле 1830 года целая группа московских студентов расхаживает в публичных местах, обмотавшись шарфами с цветами французского флага. Этих студентов, в частности Александра Герцена (Яковлева) и Николая Огарева, берут на заметку, но не арестовывают. В кружке Станкевича, куда они вхожи, от них на всякий случай отмежевываются, называя фрондерами. Точнее, за себя боится Станкевич, а их непосредственный опекун Александр Кетчер, шведский дворянин с английской фамилией, переводчик Шекспира, имеет основания гордиться своими воспитанниками.

Бенкендорф не замечает вольнолюбия молодых людей еще пять лет, пока их поведение не становится совсем вызывающим. Но к этому времени, свободно путешествуя по Европе, молодые люди уже обзаводятся, говоря современным языком, диссидентской карьерой. В 1835 году Герцена ссылают в Вятку, но суровый Леонтий Васильевич Дубельт — бывший декабрист, по непонятным причинам добившийся особого доверия Бенкендорфа — проявляет благорасположение и по ходатайству Жуковского разрешает перевести вольнодумца во Владимир, где он работает на государственной службе.

Бенкендорф в это время занят экзекуцией Чаадаева — государственника, категорического противника отделения Польши от России еще при Александре, но при этом сторонником союза Западной и Восточной церквей. После выхода в свет «Философических писем» Чаадаева объявляют душевнобольным (в 1800 году о повреждении умом императора Павла распускал сплетни посол Уитворд). Зато бдительный Бенкендорф в старости переходит в католическую веру.

Искренний полемист Чаадаев, каким его и изобразил Грибоедов под именем Чацкого, сетовал на «одиночество», но был сам по себе интеллектуальным одиночкой: идеализируя Европу, он не замечал размывания в ней духовных основ, мысленно «застряв» в павловском времени. Однако его имя помимо его воли стало ориентиром русского западничества, ориентированного уже на Просвещение, а не на католицизм, и ответом именно этому мэйнстриму было русское славянофильство. Чаадаев вышел за допустимые пределы самоотрицания, за что ему досталось и от старого друга Пушкина. Но ни он сам, ни Надеждинский «Телескоп», публикатор «Писем», подрывной деятельностью не занимались.

Герцен тоже многим казался мятущейся душой и искателем правды — он сам создавал о себе такое впечатление, но перманентно лгал — в чем легко убедиться по контрасту его пренебрежительных суждений о христианстве («оно несовместимо как со всякой живой сферой, так и с искусством») с названием его журнала «Колокол». И эта холодная ложь, с элементом немецкой расчетливости, вся была сосредоточена на систематическом, сосредоточенном, разрушении той культуры, в которой он родился — возможно, в отместку за то. что в этой культуре он и по вере, и по закону считался рожденным во грехе. Эта холодная ложь систематически противопоставляла народ власти, меньшинства — большинству, и была востребована. Имея за собой надежное покровительство, он знал, что застенки ему не грозят, и посвящал себя в чистом виде подрывной деятельности.