Мишель Перро - История частной жизни Том 4 [От Великой французской революции до I Мировой войны]

Еще более шокирующим было массовое появление простонародных речевых оборотов в печатном тексте. Начало этой тенденции положили правые газеты, вроде Les Actes des apôtres, анонимные памфлеты, например «Частная жизнь красавчика Лафайета, генерала васильков» и «Якобитские шабаши», пародировавшие католический ритуал и распространявшие «галантные шалости», столь высоко ценимые в старорежимном «свете». Левые газеты, в особенности Le Père Duchesne Эбера, сразу же ее подхватили. Вскоре простонародные ругательства и чертыхания стали на страницах газет общим местом, наравне с огромным количеством «стильных ругательств» (вроде «разрази его гром» и «тысяча чертей»). Больше всего Эбер и прочие изощрялись при описании Марии–Антуанетты: «Австрийская тигрица — самая жалкая проститутка Франции. Ее открыто обвиняют в том, что она обжимается по грязным углам со слугами, и трудно же бывает определить того, кто является отцом горбатых и заразных ублюдков , появляющихся из ее огромного , в складках, брюха » (Le Père Duchesne). Мария—Антуанетта изображалась антиподом всех нормальных женщин: диким зверем, а не порядочным человеком, шлюхой, а не женой, монстром, рождающим на свет уродов, а не матерью семейства. Для революционно настроенных мужчин она была воплощением всей той грязи, которая могла запятнать женщин, если они войдут в общественную жизнь. Революционеры опасались, что женщины перестанут быть собой, что вся женская сущность как таковая будет извращена. Вероятно, боясь этого, мужчины стали изъясняться на том гнусном языке, которым обычно рассказываются разные сальные истории. Пользуясь этим языком во время публичных выступлений, ораторы вторгались в личное пространство слушающих, стремились разрушить ауру благородства и почтительного отношения людей друг к другу.

Размытость границ между частным и публичным отражается в речи и иными способами. Революционное государство требовало повсеместного использования французского языка, все местные наречия и диалекты объявлялись вне закона. Барер [9] Бертран Барер (1755–1841) — французский политик, адвокат, председатель Конвента во время суда над Людовиком XVI. так объяснял это требование правительства: «Свободный народ должен изъясняться на едином языке, общем для всех». Конфликт между публичным и частным переместился на лингвистическое поле: новые школы должны были повсеместно насаждать французский язык, в особенности в Бретани и Эльзасе, и все официальные тексты публиковались на французском языке.

Для отдельных групп населения создание собственного языка компенсировало потерю частной жизни. Солдаты, лишенные какой бы то ни было частной жизни из–за призыва на службу, придумали себе «солдатский язык», чтобы отличаться от «штатских». У них для всего была собственная «терминология»: для обмундирования, оружия, воинских подразделений (гвардейцы назывались «бессмертными»), происшествий на поле боя, денежного довольствия (деньги получили название «карманная посуда») и даже для игры в лото («двойка» была «курочкой», «тройка» — «еврейским ухом»). Враг–немец назывался «кочаном квашеной капусты», англичанин назывался проще — «проклятым» ( goddam ).

В смутный период, когда отсутствовало разграничение частного и публичного, символы семейной жизни также приобретали политический смысл. Эмблема Республики, римская богиня Свободы, часто присутствовала на официальных печатях, на виньетках, изображалась в виде статуй. Очень часто она принимала вид юной девушки или молодой матери. Кто–то в шутку назвал ее Марианной — это было самое распространенное в то время женское имя, — и вскоре Марианна, олицетворявшая женщину, жену и мать, полностью лишенная каких бы то ни было политических прав (а может быть, именно вследствие этого?), стала символом новой Республики. Даже Наполеон вступился за этот образ в 1799 году. Чтобы быть эффективной, власть должна была вызывать любовь, ей следовало быть ближе к людям.

Политический дискурс и иконография революционного десятилетия подавались как история семьи. Вначале король выступал этаким добродетельным отцом, признававшим трудности, с которыми столкнулось его королевство, и пожелавшим разрешить все проблемы при помощи своих повзрослевших сыновей (имелись в виду депутаты от третьего сословия). Но после его попытки бегства в 1791 году поддерживать эту версию стало невозможно: мало–помалу сыновья стали требовать фундаментальных изменений, вплоть до замены отца. Потребность в устранении этого отца–тирана удвоилась в связи с яростью, вызываемой у населения женщиной, представить которую в роли матери не удавалось: супружеская неверность Марии–Антуанетты была оскорбительной для нации, что до некоторой степени служит оправданием ее трагического конца. В новой семейной мифологии, созданной властью, королевская чета заменялась Братством революционеров, которое охраняло и защищало своих хрупких сестер — Свободу и Равенство. В новой республиканской символике никогда нет отца, отсутствуют и матери, за исключением совсем юных; есть семья, родители в которой исчезли. Грандиозная задача создания нового мира, как и забота об осиротевших сестрах, возлагалась на братьев. Иногда, особенно в 1792–1793 годах, появлялись изображения женщин, отважно защищающих Республику, но, как правило, они являлись предметом защиты. Судьба Республики все же зависела от мужского начала.