Жорж Вигарелло - История тела Том 1 [От Ренессанса до эпохи Просвещения]

У истоков возникшего в Средние века культа Иисуса–младенца стояли францисканцы: культа одного младенца, без отца, без Иосифа. Известен их интерес к отпрыску «Небесного жертвенника» [58] Mâle É. LArt religieux du XVII siècle. Paris: Armand Colin, 1984. P. 286. , так же как и особое почитание Иисуса–младенца святым Антонием Падуанским и святой Кларой. Потом этот культ был принесен во Францию святым Эльзеаром и святой Дельфиной де Сабран, где быстро получил широкое распространение. В XVI столетии его популярность подпитывали статуарные изображения — младенец, держащий в руках земной шар (или без него), делающий жест благословения. Вскоре новый культ получил поддержку кармелиток. После того как Тереза Авильская подарила статую младенца Иисуса монастырю Вильянуэва–де–ла–Хара, возникла традиция преподносить аналогичные изображения всякой новой религиозной общине; облеченные в богатые одежды, они превращались в символы монастыря и способствовали почитанию детства Иисусова.

В первой половине XVII века о младенце Иисусе размышляют теологи французской школы духовной мысли. Но их взыскательность приводит не к прославлению очарования детства, а к открытию того, что младенец — уже предвестник Страстей Христовых: символ самопожертвования воплотившегося Бога, который принимает смерть ради спасения рода человеческого и для этого готов снизойти до детства [59] Brémond H. Histoire littéraire du sentiment religieux en France depuis la fin de la guerre de Religion. T. III: La Conquête mystique. Cécole française. Rééd. Paris: Bloud et Gay, 1967. P. 511 (и далее). . Действительно, в глазах этих мистиков, что могло быть унизительней детства? По жестокому выражению Берюля, это «самое подлое и низкое состояние человеческой природы, если не считать смерти». Именно потому, что детство — «убогость, зависимость, подчиненность и бесполезность», Христос из смирения пожелал испытать и его, тем самым пройдя полный цикл своей искупительной миссии. На смену безмятежным изображениям младенца Иисуса приходит трагический образ Дитяти Страстей. Трагизм придают ему символы, окружающие младенца и предрекающие его будущую кончину. Как говорили тогда, повторяя слова святого Фомы, в момент зачатия первое помышление Христа было о распятии и, будучи младенцем, он уже готовился умереть на кресте [60] Mâle É. L’Art religieux du XVII siècle. P. 287. .

Образ спящего младенца Иисуса возникает в Италии и имеет две разновидности. Согласно одному иконографическому канону, он спит, положив руку на череп, что сближает этот тип изображений со столь распространенными в XVII столетии натюрмортами, варьирующими тему «суета сует»; как правило, сцена сопровождается подписью: «Сегодня я, а завтра ты». Иными словами, изображение младенца Иисуса, погруженного в сон, который является предвестником смерти, играет роль своеобразного memento mori [61] «Помни о смерти» (лат.). . Второй тип имеет не столь мрачный характер и представляет младенца Иисуса, спящего на кресте; сопроводительный текст тут не так суров: «Я сплю, но сердце мое бодрствует». Тем не менее присутствие креста указывает на будущий трагический исход Искупителя.

Предвосхищение младенцем Иисусом будущих мучений Христа — одно среди множества знаковых предвестий Страстей. Воображение христианского Запада не перестает подпитывать и другой повторяющийся жестокий эпизод — избиение младенцев, — также непосредственно связанный с явлением Спасителя.

Естественно, речь идет об одном из второстепенных эпизодов, упомянутом только в Евангелии от Матфея. Подхваченный и усиленный апокрифами, этот сюжет стал одной из магистральных иконографических тем V–XIX веков. Возможно, потому, что его трагизм усиливает чувство вины: эти несчастные замученные тельца не только предвещают страдания Христа, но погибают из–за него, так как Ирод, приказавший убить всех младенцев мужского пола, не достигших двухлетнего возраста, надеялся уничтожить и Мессию. Эти жертвы жестокого деспотизма не имели возможности бежать в Египет и ускользнуть от рук убийц.

Все изображения построены на противопоставлении грубой силы солдат и полной беспомощности «совершенно невинных». Под бездушным взглядом Ирода, этого вершителя низких дел и угодливого приспешника римских властей, детей вырывают из рук матерей, бросают о землю, разбивают им кости, пронзают холодным оружием. Начиная с XVI века, и в особенности в XVII веке, фигура иудейского короля практически исчезает [62] Это доказывает анализ 252 изображений, осуществленный в труде: Couprie–Rogeret А. Le Massacre des Innocents (Ve — XIXe siècle), l'enfant et le soldat assassain, étude d’un thème iconographique (mémoire de maîtrise). Université Paris VIII, 1993; я опираюсь на некоторые выводы, к которым приходит автор. , и звероподобные вооруженные люди заполняют всю сцену бойни. Порой в их качестве выступают нынешние враги — турки в тюрбанах или испанцы в доспехах — и тогда их темные силуэты резко контрастируют со светлыми, обнаженными, исколотыми и порубленными телами младенцев, чья льющаяся потоком кровь делает трагедию еще более невыносимой. В рукопашной схватке между солдатами и матерями, которые пытаются защитить своих детей, убийцы никогда не пытаются поразить женщин, их интересуют только младенцы и не трогают материнские слезы. Начиная с XVI века изображения этой сцены постепенно охватывают все большие пространства, расширяющиеся за счет использования перспективы. Но эти площади и дворы, наполненные бегущими женщинами, пытающимися укрыть детей, всегда взяты в кольцо солдатами, перекрывающими все выходы. Овладев навыками изображения пространства, «художники эпохи Ренессанса начинают детализировать движения, раскрепощают члены и постепенно обнажают тела персонажей». Хорошее знание анатомии позволяет художникам противопоставлять мускулатуру солдат гладким и пухлым телам младенцев, варварскую жестокость — грации детства.