Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

Моя сознательная жизнь началась с воцарением в России Хама. Я наблюдал его сплевывающим семечки в вечер 1-го марта 1881 г. и палящим здание суда 1-го марта 1917 г.4 Я прислушивался к его гвалту в дни «диктатуры сердца» Лориса и «доверия» Мирского 5; я наблюдал его холопство вправо и влево, в дни всех четырех Дум; я наблюдал хамство Витте и Распутина, банкиров и биржевой шушеры, художников и философов, газетных писак и болтунов. Всюду и везде, от чертогов до загородных кабаков, от учреждений «идейных» до берлог утробных, от раздушенных будуаров до домов свиданий и карточных клубов, торжествовал меднолобый всероссийский хам. Большевики его лишь короновали, но не сочинили – большевики лишь набросили купол на здание, воздвигнутое нами – здание всероссийского распада.

Было время, когда и я мог что-нибудь сделать для предотвращения катастрофы. Судьба поставила меня близко к людям, делавшим эпоху – на рубеже между государственностью и общественностью. Далекий по удельному весу от «вождей» типа Милюкова, далекий по таланту от Горького, Бунина, Розанова, Мережковского, в свое время я обладал и убедительностью, и темпераментом. Я и впрямь писал в газетах разного «направления», но писал я об одном и том же. Я не ходил «ку Плеве и ку Витте», я не лез к власти. Но я и не жертвовал своим благополучием ради правды, которую чувствовал нутром, – правда эта висела лишь на кончике моего пера. Горе дореволюционной России, а с ней и мое, одного из ее недостойных сынов, что в нас, людях дарования и порядка, отсутствовала жертвенность, – жертвенность проявили лишь «бесы» русского безвременья. Все мы были ближе к Ивану Карамазову и даже к Смердякову, чем к Дмитрию и Алеше. Все мы, и я в особенности, – Нарциссы, корыстолюбцы и сластолюбцы. Розанов, напр[имер], осмеял «Сладчайшего Иисуса», чтобы склонить выю перед лукавцем Сувориным 6. Близко за ним следовал я и художники, богоискатели, «лучшие люди» века. Не досада за разбитую жизнь и не мстительность водят моим пером в этих очерках, а лишь потребность на закате дней сказать то, что я не умел, или, вернее, не хотел сказать на заре ее. «Ныне отпущаеши» не мне одному, а всем, кто содействовал великому российскому распаду.

Баян

Царствование этого императора – вне пределов моей сознательной жизни. Если я касаюсь его, то лишь постольку, поскольку оно связано с моей основной темой – зарисовать в лицах причины великого российского распада. Видимое начало этого распада – царствование Александра III. Но корни его ушли вглубь второй половины царствования его отца. Именно эта половина (с 1868 г.), столь различная от первой, толкнула мою родину на путь, где оказалось место деятелям (государственным и общественным), приведшим к катастрофе. Я и коснусь ее в пределах моей темы – т[о] е[сть] событий, свернувших Россию с пути, на который она вступила с воцарением Александра II.

1-ое марта 1881 г. застало меня довольно смышленым подростком. Те мрачные дни врезались в мою память. И запомнились суждения лиц, принимавших близкое участие в событиях оборвавшегося царствования. Я присутствовал на казни цареубийц, я прикладывался к останкам убитого императора. Я видел заплаканное лицо Александра III и помню стройную фигуру бившейся в истерике над гробом супруги покойного, кн[ягини] Юрьевской. И я подметил пропасть, разделявшую две столкнувшиеся у гроба царские семьи 7. Такие впечатления не стираются.

Их освежили и всколыхнули случайно попавшие мне в руки под титулом «Дневник Александра II» записи покойного императора за последние 10 лет его царствования. Записи эти извлечены из обширной переписки Александра II с его возлюбленной, кн[ягиней] Долгорукой, ставшей его морганатической супругой (около 5.000 писем) 8.

От Долгорукой у Александра II тайн не было: писал он ей ежедневно и отовсюду, писал по 2–3 раза в день, садился за письмо по возвращении от нее, переживая вновь радости свидания, главным образом – эротические. В существенной части своей эта переписка опубликованию не подлежит. Роман Александра II с Долгорукой – нечто вроде романа Антония с Клеопатрой 9– почти целиком плотский. Но такова была сила темперамента царя и телесных чар его подруги (Долгорукая, как и Клеопатра, обладала идеальным сложением), что Александр II влил в свой, исключительно плотский экстаз, всю свою душу как человек и весь свой размах как неограниченный повелитель величайшей страны и величайшего народа. Тема эта для Шекспира. Записи же царя, завязшего между великим и малым, спотыкавшегося между драмой и фарсом, следовало бы озаглавить: «История одной любви» и «Трагедия одного царствования».