Вадим Прокофьев - Среди свидетелей прошлого

В письме опять-таки речь о печатании прокламаций, упоминается станок, якобы имевшийся у самого Плещеева, и говорится о группе молодых людей (среди них назван и Костомаров), которые взялись размножить воззвания. Любопытно, что Чернышевский, словно подтверждая характеристику, данную ему Костомаровым в «письме к Соколову», пишет мнимому Алексею Николаевичу: «Мы не могли не воспользоваться таким удобным случаем напечатать свой манифест, тем более что в случае неуспеха самая большая доля ответственности падает на них самих» (то есть молодых. — Ред .). Трус и подлец не удержался и плагиировал самого себя!

Чернышевский отверг письмо и заявил, что если поставленное под текстом «Черн…» обозначает его подпись, то документ подделан.

В дальнейшем, подробно разбирая содержание «документа» и сопоставляя его с другими свидетельствами Костомарова, Чернышевский проницательно делает вывод о том, что появление «письма к Алексею Николаевичу» вызвано появлением в ходе процесса разного рода обстоятельств, которых не предвидел Костомаров при своих прежних показаниях и в «письме к Соколову». Чернышевский утверждал, что и по содержанию и по характеру почерка письмо не может быть приписано ему. Между прочим, господин автор письма выдал себя и тем, что сделал грамматическую ошибку (грамматическая ошибка у преподавателя гимназии, писателя и редактора Чернышевского!): слово «некогда» (нет времени) написал через ъ — «нъкогда» (то есть когда-то, в давние времена). Письмо есть подлог, решительно заявляет Чернышевский и требует, чтобы ему была дана возможность сличить оное с бумагами, писанными им самим, а также с бумагами, писанными Костомаровым. Имя фальсификатора названо прямо и точно.

И сенат спасовал. «Таковое домогательство Чернышевского» признается незаконным. А экспертизу опять поручили сенатским секретарям. На сей раз, чтобы не попасть впросак, эксперты долго не раздумывали, порознь не расходились и отдельных букв не сличали. Просто написали коротенькое заключение, в коем указали, что «как сие письмо, так и означеные бумаги (то есть бумаги Чернышевского. — Ред .) писаны одною и тою же рукою».

Через три с половиной десятилетия экспертизу сенатских секретарей убедительно опроверг человек, от революции далекий, философ-идеалист, публицист и поэт Владимир Соловьев, которому, по его словам, «случилось ближе познакомиться (по некоторым документам) с делом Чернышевского».

«Что касается до… мнимого письма Чернышевского к Плещееву, — пишет В. Соловьев, — …то были спрошены в качестве экспертов… сенатские секретари!.. Между моими хорошими знакомыми есть несколько лиц, бывших сенатскими секретарями, …но они решительно отрицают какую-нибудь свою прикосновенность к искусству распознавания почерков и различения поддельного сходства от действительного тождества… Такая экспертиза была сочтена достаточною для признания подлинности письма и для осуждения Чернышевского!»

Указывая далее на бросающиеся в глаза «неправдоподобное содержание письма и выбор адресата» (а это, кроме Третьего отделения и сената, бросалось в глаза всем, кто знакомился в делом), Соловьев резонно замечает: «При предположении подлинности письма оно было уликою против Плещеева столько же, сколько против Чернышевского. Между тем Плещеев никакой ответственности не подвергся. Ясно, что ни в III отделении, ни в сенате подлинности этого письма не верили».

В самом деле, если б верили, разве оставили бы на свободе человека, который был в курсе революционной деятельности и планов Чернышевского, да к тому же имел собственный нелегальный печатный станок? А Плещеева не тронули. Не тронули, хотя он и на допросе и впоследствии (даже после смерти Чернышевского!) публично отрицал подлинность письма.

Между тем, будь эксперты сената свободны в своих действиях, они без труда обнаружили бы документ, по нелепой ли ошибке или из дерзкого озорства, написанный точно таким же почерком, что и «письмо к Алексею Николаевичу». В делах Третьего отделения лежала расписка: «1863 года июня 25 дня пятьсот рублей серебром получил рядовой из дворян Всеволод Костомаров».

Дело Чернышевского метко подытожил тот же В. Соловьев: «Назвать его судебною ошибкою нельзя, так как для судебной ошибки необходимо, чтобы были две вещи: во-первых, суд, и во-вторых, ошибка, т. е. невольное заблуждение. Но в деле Чернышевского не было ни суда, ни ошибки, а было только заведомо неправое и насильственное деяние, с заранее составленным намерением. Было решено изъять человека из среды живых — и решение исполнено. Искали поводов, поводов не нашли, обошлись и без поводов».