...
Мирное время ведь тоже ужасное было. Оно же было гораздо, гораздо хуже, чем война, – по крайней мере для нас, на Востоке. Мы там без бомбежек сидели. […] Мне вообще и в голову не приходило воспринимать это как освобождение. Когда вы приезжаете с Востока, а мужа нет, и вся семья вверх тормашками перемешана, и никакого будущего, – нет, это невозможно было воспринять как освобождение. Так нас же до того и не угнетали нацисты-то. Это я вообще не могу даже сказать, что они хоть как-то нас угнетали {31}.
Муж пропал без вести, госпожа Финке бежала с двумя детьми, жила в комнатах вместе с матерью и сестрой где-то в Ольденбурге. Сдала экстерном экзамен на асессора, потом бесконечно долго проходила денацификацию – не столько из-за членства в партии и работы в органах юстиции, сколько из-за службы в авиации. Наконец настали 1950-е годы, и она получила новое место; 12 лет проработала референтом-ассистентом в ведомстве социального обеспечения жертв войны. Росли дети, семья жила в чужом городе, в типовом домике, где ей приходилось спать в столовой. Потом климактерический период, мужа объявили погибшим, надо было быть сильной; обязанности и ограничения помогали преодолевать климакс.
...
Надо было сначала тут устраиваться, приживаться, мебель в рассрочку оплачивать и – о Боже, Боже, нет. Ну чтоб дома себя чувствовать – я имею в виду и вот это все, обстановку. […] Дети сразу прижились в школе, а там через детей и с родителями знакомишься тоже. […] А у меня это до начала 60-х годов затянулось, я бы сказала. В середине 60-х мы смогли выкупить этот [дом], т. е. уже считали себя более укоренившимися. Но эти годы перемен – про них теперь столько всякого навыдумывали, чего и не было вовсе. Что якобы это было время реставрации, овальные журнальные столики и чего еще только не понавыкопают: ужасная культура, и все аляповато, и все нувориши, и так далее. Мы – федеральные служащие – это все мало заметили. Мы очень скромно жили. Мы радовались, что вообще снова дом у нас появился {32}.
Для Адама Брегера не существует проблематики реставрации, от которой он хотел бы отгородиться. Когда он был молод, у него было 240 моргенов земли в Ангальте, верховая лошадь и автомобиль, а сегодня он живет в трехкомнатной квартире в Гельзенкирхене, у него есть жилой прицеп в кемпинге в Зауэрланде, но нет автомобиля.
...
Пятидесятые годы? Ах, так это я уж здесь был. Ах, воспоминания хорошие. […] Поначалу плохо было с работой, очень плохо было. […] Мы прямо сюда приехали в свое время. Тут еще были самые лучшие возможности с работой […] и застряли тут. Ну и грязно же тут было! Я сам-то ничего, а вот жена немножко страдает от здешнего воздуха – я сам не так. […] Мы ж совсем без ничего сюда приехали. Приняли-то нас здесь очень хорошо. […] Больше-то они и не могли ничего сделать; слишком много было [таких]. Нормальные времена настали потом, когда у меня здесь настоящая работа появилась и [мы] все опять хорошо обставили, насколько можно. […] Мы все в рассрочку покупали. Денег-то не было у нас. […] Сначала диван там, кресла – в рассрочку, естественно. Так вот постепенно и шло потом. Жить экономно приходилось, конечно. […] Но тут практически от каждого из нас от самого зависело – это от каждого от самого зависит, сумеет человек или не сумеет {33}.
Этот крестьянин в 1952 году отказался от своей усадьбы в ГДР, потому что от него требовали слишком больших обязательств по поставкам сельхозпродукции и не по делу вмешивались в его работу. Он не смог этого дольше выносить и вместе со своей молодой семьей отправился на Запад. Там его ждала изнурительная работа на строительстве железных дорог в Рурской области, временами безработица, потом наконец маленькая конторская должность – новое, узкое пространство «нормальной жизни». Никто больше не вмешивался, но и вмешиваться-то не во что уже было. Получив компенсацию за ущерб от войны (слишком поздно и слишком мало), он, будучи не в силах забыть свою усадьбу, купил машину-дачу, чтобы выезжать на природу из «этого грязного угольного котла». В рамках возможного ему здесь помогли – тут он никого не хочет ни в чем упрекнуть. А кроме того, он ведь сам ответствен за взятый на себя риск свободы. Не удивительно, что и он, и его жена снова и снова возвращаются воспоминаниями к тому, какие идиотские производственные задания выдавали их ферме в ГДР: отъезд был едва ли не единственным выбором. Потому и получается, что о 1950-х годах «воспоминания хорошие», но вместе с тем «пятидесятые годы были тоже тяжелыми» {34}.
Читать дальше
Конец ознакомительного отрывка
Купить книгу