Владимир Герье - Французская революція 1789-95 г. въ освѣщеніи И. Тэна. [Старая орфография]

Вслѣдствіе этого у Лорана нѣтъ достаточно досуга и охоты, чтобы обращаться къ исторіи, предшествующей революціонной эпохѣ, и даже тамъ, гдѣ онъ прибѣгаетъ къ историческимъ объясненіямъ, они не всегда удовлетворительны. Такъ напримѣръ, хотя онъ и рѣзко протестуетъ противъ преувеличенія со стороны историковъ вліянія климата и расы на духовное развитіе народовъ {8} 8 «Revol. franç». Prem, partie, p. 163: «L’influence fatale du climat a perdu son crédit parce que l’histoire la démentit à chaque page. C’est la race ou la nationalité qui a pris chez les historiens modernes la place du climat. Au fond c’est la même erreur, il n’y a qu'un mot de changé», и т. д. , — однако онъ самъ сводитъ противоположность деспотическаго народовластія и индивидуальной свободы къ различію духа галло-римской и германской расъ, не обращая достаточнаго вниманія на общій ходъ французской исторіи, враждебный развитію индивидуальной свободы.

Лоранъ отчасти правъ, объясняя ненависть къ французскому дворянству во время революціи и необузданность демократической реакціи характеромъ этого дворянства, но онъ не указываетъ, подъ вліяніемъ какихъ историческихъ условій образовалась французская аристократія, и почему у дворянъ «властолюбіе и презрѣніе къ низшимъ сословіямъ были гораздо сильнѣе, чѣмъ любовь къ свободѣ».

Отлично выясняетъ Лоранъ характеръ королевской власти во Франціи и предостерегаетъ читателей отъ односторонности уважаемаго имъ Огюстена Тьерри, «напрасно прославлявшаго старинныхъ королей, какъ защитниковъ равенства, какъ представителей парода, для него только трудившихся, тогда какъ единственной цѣлью ихъ была власть. Въ другомъ мѣстѣ своего сочиненія Лоранъ выражаетъ сожалѣніе, что короли не послѣдовали совѣтамъ философовъ. «Если бы королевская власть, — говоритъ Лоранъ, — послушалась этихъ врачей и пророковъ, она предотвратила бы революцію, отмѣнивши злоупотребленія стараго порядка», какъ будто сущность того историческаго переворота, который обнаружился въ революціи, заключался только въ отмѣнѣ злоупотребленій, а не въ перемѣщеніи власти. Несмотря однако на нѣкоторыя недомолвки и отступленія отъ историческаго метода въ угоду доктринѣ, сочиненіе Лорана представляетъ рѣдкое соединеніе философскаго и историческаго объясненія французской революціи и можетъ служить убѣдительнымъ доказательствомъ необходимости объяснять это событіе генетически.

Изъ нашего краткаго обзора исторіографіи французской революціи читатель можетъ убѣдиться, что въ ней преобладала идеализація революціи вообще, или извѣстныхъ ея дѣятелей. Эта идеализація революціи проистекала изъ политическихъ страстей и служила орудіемъ политическихъ партій. Подъ ея вліяніемъ молодые французы уже въ школѣ становились поклонниками революціи 1789 года. Молодой Тэнъ въ этомъ отношеніи представляетъ собою замѣчательное и рѣдкое исключеніе. Даже въ вихрѣ революціи 1848 года Тэнъ, несмотря на свою молодость, сохранилъ полное самообладаніе. — «Когда въ 1849 года, бывши двадцати-одного года, я очутился избирателемъ, — пишетъ Тэнъ, — я былъ въ крайнемъ затрудненіи: мнѣ приходилось выбирать 15 или 20 депутатовъ, и, сверхъ того, по французскому обычаю, я долженъ былъ не только избирать лица, но и выбирать между политическими системами. Мнѣ предлагали сдѣлаться роялистомъ или республиканцемъ, демократомъ или консерваторомъ, соціалистомъ или бонапартистомъ; я не принадлежалъ ни къ какой партіи, я просто не имѣлъ никакого взгляда и иногда я завидовалъ всѣмъ этимъ убѣжденнымъ людямъ».

Не равнодушіе высказалось въ этомъ признаніи Тэна. Его осторожность обусловливалась его аналитическимъ умомъ, его потребностью отчетливаго мышленія и въ особенности его жаждой научнаго знанія. Предметомъ его научной любознательности была въ первое время область литературнаго и художественнаго творчества человѣка. Его не удовлетворялъ господствовавшій до него способъ литературной и художественной критики. Онъ видѣлъ въ проявленіяхъ этой критики личный произволъ и господство субъективныхъ вкусовъ. Онъ былъ убѣжденъ, что какъ все въ природѣ, такъ и творчество человѣка въ словѣ и въ искусствѣ совершается по опредѣленнымъ законамъ, и ему хотѣлось выяснить эти законы.

Цѣлый рядъ блестящихъ трудовъ посвятилъ онъ этой задачѣ и при этомъ убѣдился, что въ основаніи всѣхъ подобныхъ изслѣдованій должна быть положена психологія, и именно опытная психологія. Онъ принялся ее изучать и въ 1870 году выпустилъ свое сочиненіе «Объ умѣ» — (l’Intelligence). Окончивши этотъ трудъ, онъ отправился въ Германію для ея изученія. Онъ былъ особеннымъ поклонникомъ Гёте и Гегеля. Но возгорѣвшаяся лѣтомъ франко-прусская война заставила его вернуться и о продолженіи начатаго имъ труда нечего было и думать. Катастрофа, разразившаяся надъ Франціей, глубоко потрясла Тэна. Когда Парижу стала грозить опасность, Тэнъ выразилъ желаніе вступить въ національную гвардію, но военные врачи не приняли его по состоянію его здоровья. Онъ нашелъ возможность служить своему отечеству другимъ способомъ — перомъ публициста. Возникшій по заключеніи мира вопросъ о государственной организаціи Франціи побудилъ Тэна заняться внутренней политикой, конечно- научнымъ образомъ. Разыгравшаяся на глазахъ Тэна парижская коммуна и опасность, которой она подвергала Францію, окончательно сосредоточили всѣ его мысли и заботы на изученіи недуговъ современной ему Франціи и выясненіи причинъ этихъ недуговъ. Такъ зародилась у него мысль о его знаменитомъ трудѣ — «Les Origines de la France contemporaine» — и онъ сдѣлался историкомъ. «Въ 1871 году, — писалъ онъ нѣсколько лѣтъ спустя въ одномъ частномъ письмѣ, — чтобы уплатить мой долгъ (отечеству) и принести посильную пользу, я сталъ вглядываться ближе въ нашу современную исторію и посѣщать архивы». Его тревожилъ исходъ происходившей на его глазахъ борьбы партій и обнаружившееся въ ней вредное вліяніе всеобщей подачи голосовъ: «Ея одной уже достаточно, чтобы разрушить Францію». Но не эта только наклонность къ «эгалитарной» демократіи пугала Тэна. «Самая суть ума и характера французовъ» въ его глазахъ представляла тревожные симптомы. «Они не склонны къ вниманію, къ пристальному изученію. Они хотятъ, чтобы сейчасъ имъ все было ясно, хотя бы съ рискомъ впасть въ ошибку. Они любятъ витать высоко, хотя бы въ пустомъ пространствѣ. Они не обладаютъ достаточной дозой памяти и воображенія, чтобъ видѣть детали, обстоятельства, громадную сложность живой дѣйствительности. Они словолюбивы и склонны къ риторикѣ. Къ тому же они тщеславны, и имъ больно признаться въ своемъ невѣдѣніи или некомпетентности. Когда имъ что-нибудь приблизительно знакомо, они воображаютъ, что имъ, сверхъ того, извѣстно и все остальное».