Елена Морозова - Робеспьер

Факел Прованса погас 2 апреля 1791 года: после тяжелой болезни скончался Мирабо, главный конкурент Робеспьера не только в Собрании, но и в Якобинском клубе. 4 апреля его с великими почестями и при огромном стечении народа похоронили в пантеоне. Потом всплывут доказательства продажности Мирабо и его сношения с двором, останки выкинут из пантеона, а на его место положат Марата… Но это потом. Пока же Собрание и парижане облачились в траур, и, возможно, только Робеспьер вздыхал с облегчением; некоторые утверждали, что после смерти «факела Прованса» он даже стал выше, увереннее в речах и движениях. Теперь на его пути к лидерству стоял лишь «триумвират», в котором, как ходил слух, Ламет думал, Барнав говорил, а Дюпор действовал. Свалить триумвират в одиночку не было никакой возможности. Тем более что выполнение основной задачи Учредительного собрания, а именно выработка конституции, подходило к концу. Предстояли новые выборы — в Законодательное собрание.

Завершалась первая революционная эпоха. Робеспьер с его острым чутьем политика или, как тогда говорили, «интригана» (сам Робеспьер всегда называл «интриганами» своих противников) сделал гениальный ход: 16 мая выступил с предложением принять декрет, запрещавший депутатам Учредительного собрания выставлять свои кандидатуры в Собрание законодательное. Ранее он уже добился принятия декрета о том, что ни один член Собрания в течение четырех лет со времени прекращения его мандата не может претендовать на министерскую должность. «Победоносные, но усталые атлеты, предоставим поприще свежим и сильным борцам, которые постараются идти по нашим стопам под взорами внимательной нации… мы же… будем просвещать тех из наших сограждан, которые нуждаются в свете; мы будем распространять общественный дух, любовь к миру, порядку, законам и свободе», — говорил Робеспьер. И к удивлению многих, большинство, состоявшее из монархически настроенных депутатов, поддержало его — в надежде, что будущее Собрание, избавленное от влиятельных либеральных депутатов, восстановит монархию. Робеспьер же, расчищая политическое поле, одновременно стремился к оздоровлению Собрания, ибо считал, что народного представителя, постоянно продлевающего свой мандат, легче коррумпировать. Он предложил каждые два года полностью обновлять состав Собрания, а дабы народное представительство оставалось «священной миссией» и не превратилось в занятие для извлечения выгоды, полагал необходимым дозволить депутатам переизбираться на второй срок только после перерыва в одну легислатуру. В конце концов решили позволить избираться две легислатуры подряд.

Предложение о неперевыборности депутатов Конституанты прерывало политическую карьеру и самого Робеспьера. Но только на первый взгляд. У него оставалась трибуна Якобинского клуба, которая, принимая во внимание густую сеть провинциальных филиалов, являлась агитационной трибуной всей страны. У него были твердая репутация неподкупного народного защитника и должность общественного обвинителя парижского суда. Надо отметить, что трое других депутатов, также избранных в столичный уголовный суд, сразу от своих должностей отказались, при этом один из них открыто заявил, что его понятие о порядке не совпадает с этим понятием у господина Робеспьера. В результате председателем суда избрали Петиона, а секретарем — Бюзо. Но, главное, Робеспьер чувствовал, что грядут события: обстановка как в стране, так и на ее границах была далека от идеальной. В вопросе с крестьянскими повинностями по-прежнему не было ясности, что вызывало новые и новые крестьянские выступления. Упразднение цеховой системы способствовало росту производства, но тяжесть возложенного на мелких предпринимателей налогового бремени производство тормозила. Церковный раскол вносил смятение в умы. Народ, взявший Бастилию и буквально притащивший короля в Париж, не получил от революции практически ничего, о чем постоянно истерически напоминал в своей газете Марат, призывая народ сотнями рубить головы своих врагов во имя «покоя, свободы и счастья».

Центр эмиграции переместился в Кобленц, маленький городок в Трирском курфюршестве, неподалеку от границы с Францией. Граф д’Артуа вместе с принцем Конде усиленно сколачивали коалицию европейских монархов для спасения монархии во Франции. Королю, личность которого объявили священной и неприкосновенной, выделили цивильный лист в 25 миллионов ливров, что позволяло двору плести интриги. Эмигрировавший сразу после 14 июля бывший премьер-министр барон де Бретейль в своих письмах уговаривал короля бежать из Франции. В Париж приходили все новые и новые известия о волнениях в армии. Указ 1781 года, закреплявший офицерские должности исключительно за представителями родового дворянства, был той бочкой с порохом, что, по словам Прюдома, «приведет к взрыву, который нужно предвидеть». Взрыв произошел, и кульминацией его стало выступление солдатских полков гарнизона Нанси, жестоко подавленное аристократом генералом Буйе. Но волнения не утихали; часть офицеров встала на сторону революции, часть была изгнана солдатами, а основной офицерский состав эмигрировал в Кобленц. Собранию пришлось признать за разночинцами право занимать офицерские должности. На юге страны, в Авиньоне и Конта-Венессене, шли кровавые столкновения между сторонниками и противниками присоединения к Франции; в Монтобане восстали роялисты; в Ниме в результате столкновения протестантов с католиками погибло около четырехсот человек… Когда английский министр, либерал Чарлз Джеймс Фокс, произнес похвальное слово французской революции, публицист и консерватор Эдмунд Берк ответил: «Франция не республика; это темный гигантский и ужасный образ смерти с призрачной короной на призрачной голове, издающий рычание, подобное рычанию адских псов… Это бесформенное чудовище, порожденное хаосом и адом».