Филипп Сэндс - Восточно-западная улица. Происхождение терминов геноцид и преступления против человечества

Кто-то сказал, что мне, наверное, стоит отобедать в «Золотой розе» в средневековом центре города, между ратушей и зданием архива, под сенью развалин синагоги, построенной в 1582 году и разрушенной немцами летом 1941-го {693}. «Золотая роза» позиционирует себя как еврейский ресторан – диковина, учитывая отсутствие еврейского населения в современном городе. В первый раз, проходя мимо вместе с сыном, мы заглянули в окно и увидели гостей, которые словно явились прямиком из 1920-х годов: многие были в широкополых черных шляпах, и другие детали костюма тоже соответствовали ортодоксальным еврейским требованиям. Мы пришли в ужас: туристическое место, где можно надеть маскарадные костюмы – черные лапсердаки и шляпы висели прямо у входа. Из меню, в котором не указаны цены, можно выбрать традиционные еврейские блюда, но можно заказать и свиную сосиску. После ужина официант предлагает вам поторговаться.

Сидя в этом ресторане (через пять лет я собрался наконец с духом и вошел), я вновь подумал, к кому я ближе – к Лаутерпахту или Лемкину, или же занимаю равноудаленную позицию, или разделяю идеи обоих. С Лемкиным ужинать было бы, наверное, занимательнее, а Лаутерпахт более интеллектуально строг. Оба они оптимистически верили в силу закона, который способен творить благо и защищать людей, а также считали, что ради этой цели закон нужно исправлять. Оба признавали ценность отдельной человеческой жизни и необходимость принадлежать к сообществу. Фундаментально они расходились в вопросе о том, как наиболее эффективно обеспечить защиту этих ценностей: нужно ли для этого сосредоточиться на отдельном человеке или на группе.

Лаутерпахт так и не признал концепцию геноцида. До конца жизни он отмахивался и от этой идеи, и, пусть более вежливо, от ее создателя, хотя и признавал его энтузиазм и амбиции. Лемкин же опасался, что разделенные концепции защиты прав отдельного человека и защиты групп и предотвращения геноцида придут в противоречие. Можно сказать, что эти двое постоянно спорили.

Я же видел преимущества обеих систем и колебался между двумя полюсами, в интеллектуальном чистилище. В итоге я решил направить свою энергию на то, чтобы уговорить мэра Львова принять нужные решения и увековечить память обоих юристов, а тем самым и вклад города в становление международного права. Скажите мне, где следует установить памятные доски, ответил мэр, и мы позаботимся о том, чтобы это было сделано. Укажи мне дорогу, укажи мне путь.

Я бы взял Виттлина, творца оптимистических идиллий, проникнутых идеей гармонии между друзьями, той гармонии, что превозмогала разделение между группами, – поэта, создавшего миф о Галиции и о городе утраченного детства моего деда. Я мог бы начать с Замковой горы и устремиться туда, откуда все началось, в центр, к Рыночной площади, где дом под крылатым львом. Меж враждующих партий я бы пронесся как ветер, мимо дома Лаутерпахта на Театральной улице, с металлическими воротами, вдоль улицы Третьего мая к дому Инки Кац, к тому окну, из которого она смотрела, как забирают ее мать; мимо кафедры международного права в университете, где недавно появились портреты Лаутерпахта и Лемкина, а затем к старому зданию университета, вверх, мимо дома Юлиуша Макаревича, вверх по кружащим улицам в сторону великого собора Святого Юра, и остановился бы на площади, где Отто Вехтер набирал свою дивизию СС «Галичина». Чуть дальше – там, на горе, – я бы помедлил миг перед домом на улице Шептицких, где родился Леон.

А затем – снова вниз по улице к зданию, где жил Лемкин в тот год, когда поспорил с профессором об армянской резне и о праве государств убивать собственных граждан; далее к старому парламенту Галиции, где в августе 1942 года Франк произносил свою смертоубийственную речь, к Опере, перед которой дети приветствовали Франка с флагами со свастиками; во двор школы имени Собеского, куда согнали евреев; под железнодорожный мост в гетто, к первому дому Лемкина, в одну из сдаваемых внаем комнат самого бедного городского района. А оттуда рукой подать до Яновской, где Мауриций Аллерханд дерзнул спросить охранника лагеря, имеет ли тот душу, и заплатил жизнью за несколько слов; далее к большому вокзалу, откуда я мог бы уехать в Жолкву, а если бы решился, то и в Белжец, и на край света.

Я в самом деле поехал в Жолкву, там меня встретила Людмила, историк этого бедного опустелого города. Она проводила меня в некое место на окраине, на которое не обращают внимания власти, да и жители по большей части тоже. Из кабинета Людмилы в старом замке Жолкевских мы двинулись по Восточно-Западной улице, по прямой линии, которая должна была привести на росчисть в лесу. Мы начали путь с заросшего травой небольшого пустыря на западном конце этой длинной улицы, где стоял некогда дом моей прабабушки Малки, прошли мимо чудесных католических и украинских церквей и развалившейся, берущей за душу синагоги XVII века, к тому дому, под половицами которого пряталась Клара Крамер, – точно напротив старой деревянной церкви, – через перекресток от места рождения Герша Лаутерпахта. Мы прошли еще километр, затем второй, через поля, сквозь ворота на тропинку с тонким дробленым песком под дубами, где слышны лишь кузнечики и лягушки и пахнет землей, а дальше – в пестрый осенний лес, где, наверное, играли в детстве Леон и Герш Лаутерпахт. Мы сошли с песчаной тропинки на траву, к кустам, и достигли той росчисти.