Павел Уваров - Варфоломеевская ночь - событие и споры

В таком случае, представляется, что приумножение смыслов резни монархией, которая словно их сама плодит и распространяет, в то же время защищаясь от них, отражает понимание ею того, что свершившаяся однажды история может быть только предметом одобрения через воображаемое. Это приумножение смыслов доступно публичной сфере, коль скоро власть допускает в самом своем решении и в той манере, в которой она рассказывает о своем возможном выборе, мысль о том, что она будет открыта для критики и что она должна поэтому приумножить свои приманки и обманные маневры, дабы не оказаться ослабленной рассуждениями, которые, пытаясь постигнуть событие, покушаются на то, чем определяется власть, — на знание или на разум. Как было уже сказано, нет лучшего показателя того, что власть инициировала Варфоломеевскую ночь, чем это приумножение смыслов, исходящее от нее самой и с которым она продолжает играть в первые недели и месяцы, последовавшие за резней. Уже с эпохи правления Франциска I и еще в правление Людовика XIII очевидно, что власть, когда она приводит в действие технику пропаганды, есть прежде всего власть языка, предназначенного подорвать или исказить враждебную себе критику и разоблачения. Государство есть факт языка, оно существует только как господство над языком согласно символике галльского Геркулеса, особенно активно используемого при Генрихе II, но присутствующего в королевском воображаемом всегда.

Именно эта эмпирическая связь между властью и языком ответственна за то, что монархическая власть, поставленная после 1559 г. в "оборонительную позу", если процитировать Марселя Гоше [231], использует Варфоломеевскую ночь в качестве многозначной виртуальности, логически предусматривающей ненадежность всякой работы по ее дешифровке. Приумножение смыслов есть признак власти, поскольку оно усиливает власть, превращая ее в могущество, сила коего неощутима простыми смертными, в мистическую силу. Оно является, таким образом, наилучшим из признаков, позволяющим угадать виртуальность Варфоломеевской ночи, которая была монархическим преступлением, по крайней мере, на первых порах… Но только лишь виртуальность…

Предлагаемое исследование не претендует на переосмысление событийной канвы, приведшей к Варфоломеевской ночи. Наша задача состоит в попытке вписать это событие в контекст длительной мутации социальных структур Парижа, нашедшей свое отражение в изменении форм городских ритуалов и процессий, ставших столь привлекательными для историков последних десятилетий. Так получилось, что события 1572 г. совпали с началом решительного поворота в развитии парижской церемониальной системы, за которым, с нашей точки зрения, стояли существенные сдвиги как в системе властных отношений, так и в осмыслении общественного устройства. Но даже для того, чтобы только обозначить существо данных перемен, потребуется пространный и, возможно, утомительный экскурс в историю сакральной основы парижской муниципальной системы.

В XVI в. статус парижского буржуа определяется как отношением его с королем и королевской юстицией (иначе говоря, носил "персональный" характер), так и отношением с городом и подвластной ему территорией (т. е. имел еще и "реальный" характер) [232]. В недрах этого диалектического отношения и функционировали парижские привилегии. Символическая ценность этих привилегий определялась причастностью к королевскому Делу, существованием в рамках городской общины с ее мистическими корнями, местными реликвиями и ритуалами [233].

Теория мистического и политического тела ( corpus mysticum et politicum ), порожденная соединением идущей от римского права теорией corporatio с теологической концепцией universitas и тесно связанная с понятиями общего блага ( res publica ), к концу средневековья стала приложимой к любому коллективу, наделенному статусом юридического лица ( persona ficta, persona publica ) [234].

Развитие городской знаковой системы, при помощи которой парижская община осмысливала свои привилегии, следует соотносить не столько с "республиканской" идеологией, якобы противостоявшей королевскому всемогуществу, но, скорее, с органицистской идеей, которая включала всю городскую общину в базовую структуру "король-королевство", понимаемую как единое тело.

Первой специфической чертой знаковой системы Парижа был столичный статус этого города. Происходившее здесь взаимодействие между местными реликвиями и культами и теми культами, что имели общекоролевское значение, приводило к синтезу корпоративной концепции монархии с корпоративной концепцией столицы как главы всех городов и сердца королевства.