Борис Поршнев - Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Но не этой точке зрения принадлежит преобладание в немецкой буржуазной историографии. Подавляющее большинство общих сочинений по истории Германии всегда рассматривало Тридцатилетнюю войну, как неожиданно обрушившееся на Германию несчастье, переломившее надвое всю ее судьбу. Все бедствия и отрицательные стороны последующей истории Германии традиционно выводились именно из Тридцатилетней войны, а не из предшествовавшего ей состояния Германии. Эта точка зрения была обновлена и таким авторитетом, как А. Допш, в связи с общими проблемами экономической истории человечества. Он говорит о «мнимых» возвратах от денежного хозяйства к натуральному, установленных историками: в эпоху упадка Рима, в эпоху Каролингов, накануне Тридцатилетней войны в Германии. Лампрехт, по словам Допша, не учел, вводя свое понятие «натурально-хозяйственной реакций», что натурально-хозяйственный строй искони существовал в деревне, наряду и не смешиваясь с денежно-хозяйственным строем в городах. Поскольку германское территориальное княжество было в известном смысле крупной сеньерией, экономический строй деревни мог временами накладывать свой отпечаток на стиль жизни двора и резиденции территориального князя. Факты же натурального обмена горожан с крестьянами объясняются не наступлением «действительного и полного натурального хозяйства», а только денежным кризисом, порчей монеты, которую крестьяне, естественно, отказывались брать. Всем этим фактам Допш противопоставляет продолжавшую будто бы прогрессировать роль немецких городов в крупной мировой торговле: «60-летие перед началом Тридцатилетней войны предстает не как время застоя и начинающегося упадка, — утверждает Допш, — но как период успешного дальнейшего развития на основах, заложенных в первой половине XVI в.» «Идущая вверх сила верхненемецкого капитала» была разрушена не какими-либо экономическими причинами, — «но только и исключительно бурей тридцатилетней битвы» [55] Dopsch A. Naturalwirtschaft und Geldwirtschaft in der Weltgeschichte, Wien, 1930, S. 250. . При этом Допш приписывает своим противникам представление о «полном натуральном хозяйстве» в Германии начала XVII в. Разумеется, речь идет лишь о тенденции в сторону натурального хозяйства, тенденции, одним из проявлений которой явился и денежный кризис, особенно острый в 1618–1624 гг., противопоставляемый Допшем натурально-хозяйственной реакции без всяких оснований. К тому же надо помнить, что эта тенденция сочеталась с ростом сельскохозяйственного экспорта на внешние рынки и в этом смысле сочеталась с денежным хозяйством, но только однобоким.

Кто же прав: Энгельс, отводящий Тридцати лети ей войне роль последнего толчка в упадке Германии, или Допш, видящий в ней причину этого упадка?

Мысль Энгельса ведет нас к пониманию глубочайшей сущности исторических явлений. Энгельс не сводит упадок Германии к перемещению мировых торговых путей, к конкуренции иностранцев или к другим причинам, независимым от немцев. Он говорит прежде всего о воздействии политики и классовой борьбы на экономику: раз революционная попытка 1525 г. не взорвала сковывавшую экономическое развитие социально-политическую оболочку— последняя затем мстит. Главное внимание Энгельса привлекает вопрос о возрождении в Германии крепостничества. Поражение крестьян дало перевес чаши классовых весов в пользу помещиков, которые, утилизируя победу, спешат повысить норму эксплуатации путем восстановления крепостничества. Энгельс писал, что после 1525 г. крепостничество развилось прежде всего именно в тех областях Германии, где разыгралась Великая крестьянская война. Впрочем, если бы даже такая территориальная связь этих двух явлений и не имела места, это отнюдь не говорило бы против их логической связи: извлечь политические выгоды из подавления этой революционной бури могли ведь и помещики, наблюдавшие ее со стороны и чувствовавшие среди своих крестьян только ее отдаленное дыхание. «Всеобщее распространение» крепостничества в Германии Энгельс относит только ко времени после Тридцатилетней войны, когда, по его словам, «свободный крестьянин стал… такой же редкостью, как белая ворона» [56] Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 19, с. 342. . «Снова, — говорит Энгельс, — наступило время неограниченных повинностей; господин помещик мог выгонять на работу крестьянина, его семью, его скот так часто и на такой срок, как ему было угодно» [57] Там же. .

Действительно, и в смысле территориального распространения, и в смысле полноты и зрелости новое крепостничество в Германии вполне развилось только к середине XVII в. До Тридцатилетней войны оно наступало медленно и находилось еще в полуразвитом состоянии. Но и в этом состоянии оно успело оказать глубокое отрицательное воздействие на хозяйственную жизнь Германии — рука об руку с княжеской децентрализацией. Крепостничество не только экономический факт. Оно отдает крестьянина под юрисдикцию дворянина, делает его «подданным» помещика, который осуществляет теперь в отношении него беспощадный и почти бесконтрольный террор с помощью кнута и палки. Таким образом в форме крепостничества возникает, если можно так выразиться, политическая микроцентрализация внутри княжеской децентрализации, ее логическое продолжение. «… Для того, чтобы господин помещик был в состоянии подавить в зародыше всякое, даже малейшее сопротивление крестьян, он получил от территориального князя право вотчинной юрисдикции, т. е. он был назначен единственным судьей по всем мелким проступкам и тяжбам крестьян...» [58] Там же. , — писал Энгельс о периоде, наступившем после Тридцатилетней войны. Но несомненно, что это — стихийный политический итог 1525 г. Раз в Империи закрыт путь вперед, к созданию централизованного абсолютизма для подавления революционной угрозы, господствующему классу остается только искать оплот для предотвращения революционной угрозы в диаметрально противоположной политической системе — в абсолютизме местном, который в идеальном случае выступает как полновластие каждого помещика над небольшим числом совершенно терроризированных подданных (рабов), дающее ему возможность неусыпно бдить за каждым их шагом и помыслом. Там, где, как в Западной Германии, не было экономических условий для барщинного крепостнического хозяйства, эта политическая система могла, выразиться просто-напросто в неограниченном деспотизме мельчайших князей и рыцарей в своих владениях. Так или иначе, но господствующий класс Германии ищет гарантии от новых революционных потрясений в том, что исследователи раннего средневековья называют распылением, или рассеянием, суверенитета. Это значит пятиться назад, к отсталости, к пройденной стадии феодализма. Но иного пути у немецкого дворянства не остается, раз существует Империя.