Борис Поршнев - Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Исходя из этого, Московское государство усиленно ищет новых связей в Европе и, естественно, направляет свои поиски именно в сторону антигабсбургских держав, хотя просит помощи против Польско-Литовского государства, а, разумеется, не против Империи. В 1615 г. русский посол во Франции Кондырев предлагает Людовику XIII франко-московский союз и просит помощи против поляков и шведов. В 1617 г. русское посольство в Англии благодарит Якова I за посредничество при заключении мира со шведами, просит его склонить королей шведского и датского и голландские Генеральные штаты к военному союзу с Москвой против Польши и дать денег на борьбу с поляками. Однако французское правительство в тот момент не сочло даже нужным ответить на московский демарш, английское — ограничилось запоздалой присылкой небольшой суммы денег тогда, когда они уже не были нужны. Иначе говоря, антигабсбургские державы не воспользовались представившейся возможностью сорвать габсбургские замыслы в Восточной Европе. Московскому государству после этой неудачи ничего не оставалось, как согласиться на перемирие с наседавшим противником, приняв хотя бы часть тех требований, которые поддерживал до того германский «посредник». Перемирие было подписано в деревне Деулино только 1 декабря 1618 г., но предопределившая его международная и военная ситуация была ясна уже в конце 1617 г. Все, чего удалось добиться Московскому государству ценой величайшего напряжения сил, — это ограничить аппетиты Речи Посполитой, остановив наступление польско-литовских войск у самой Москвы, у Троице-Сергиева монастыря, и у Можайска; положение Речи Посполитой в конце 1618 г. было, таким образом, хуже, чем в конце 1617 г. По условиям Деулинского перемирия, заключенного на 14 с половиной лет, т. е. до 1633 г., главный вопрос — о претензиях Владислава на московский престол — был дипломатически обойден, но западные земли Московского государства — смоленские, черниговские и новгород-северские — остались во владении Польско-Литовского государства.

В 1617 г., когда вопрос в основном был решен, московское правительство отбросило дипломатическую маску: дипломатические сношения с Империей, ведшей себя в его глазах попросту бесчестно, были надолго прерваны [38] Памятники дипломатических сношений древней России с державами иностранными, т. II. СПб., 1852, с. 1213–1253. . Несмотря на попытку императора Фердинанда II возобновить отношения с Москвой в 1632 г. [39] Материалы об имперском посольстве в Россию 1632 г. см. в кн.: Lettsch W. Moskau und die Politik des Kaiserhofes im XVII Jahrhundert, Bd. 1. 1604–1654. Graz — Koln, 1960. , Москва в течение 37 лет, т. е. в течение всей Тридцатилетней войны, как бы не замечала существования Империи при одновременных очень оживленных сношениях с другими европейскими державами. Только когда основные итоги Тридцатилетней войны в Европе были уже подведены, в 1654 г., новый царь, Алексей Михайлович, спустя девять лет после смерти своего родителя, «рассудил возвестить» об этом событии и о своем восшествии на престол императору Фердинанду III [40] Памятники дипломатических сношений…, т. III. СПб., 1854, с. 1–84; Бантыш-Каменский Н . Обзор внешних сношений России, т. I, с. 20. .

В том же, 1617 г., как мы увидим, фактически началась Тридцатилетняя война. Это отнюдь не случайное совпадение дат. Мы уже знаем, с каким настороженным вниманием следили при дворе австрийских Габсбургов за событиями на востоке и как настойчиво рука Вены пыталась направлять по-своему ход этих событий. Правда, положение, сложившееся к 1617–1618 гг., далеко не отвечало идеалу, и, будь габсбургско-католический лагерь еще способен к вполне трезвому прогнозу, это положение, пожалуй, должно было предостеречь его против агрессии. Но во всяком случае в 1617–1618 гг. тут был достигнут максимум практически возможных успехов — а благоприятную обстановку в Германии и остальной Европе ведь легко было упустить. Столбовский мир и Деулинское перемирие, серьезно оттеснившие Московское государство на восток, знаменовали его тяжкое поражение и свидетельствовали об его глубоком истощении смутами и войнами. Габсбурги как будто могли наконец с облегчением повернуться спиной к востоку и лицом к западу. К тому же они снова были прикрыты от значительно ослабевшей «московской опасности» относительно сильным шведско-польским «барьером»: борьба между Швецией и Речью Посполитой выглядела притушенной благодаря неоднократной пролонгации перемирия, да если бы борьба и разгорелась — она была не опасна, скорее даже желательна, ибо отвлекала бы Швецию от вмешательства в западноевропейскую политику. Что же касается Москвы, то даже и выступи она, вопреки ожиданиям, в качестве мощной третьей силы, — такое выступление, по-видимому, только заставило бы Швецию и Речь Посполитую поскорее возобновить перемирие между собой, так как и та и другая прежде всего побоялись бы потерять свои важные территориальные приобретения, сделанные по Столбовскому миру и Деулинскому перемирию; иначе говоря, можно было надеяться, что в критическую минуту «барьер» автоматически еще плотнее закрылся бы перед Московским государством. Таким-то образом 1617–1618 гг. оказались тем наиболее благоприятным временем, когда руководители габсбургско-католического лагеря сочли возможным открыто приступить к осуществлению контрреформации в Германии, которая сама была лишь прелюдией к конечной задаче — покорению Европы.