Арчи Браун - Типы лидеров. Определить, найти подход, добиться своего

Сегодня в мире стало меньше полномасштабных диктатур, но в XXI веке целый ряд либеральных демократий постепенно утрачивают признаки либеральности и превращаются в гибридные режимы, сочетающие в себе элементы авторитаризма и демократии. Среди стран ЕС национализм и нетерпимость все более настойчиво показывают себя в Венгрии и Польше. Премьер-министр Венгрии Виктор Орбан тщательно поддерживает имидж сильного лидера и считает своим главным преимуществом приверженность идее нелиберальной демократии. Он ужесточил свой личный контроль над венгерскими СМИ и повел кампанию против финансиста и филантропа венгерского происхождения Джорджа Сороса, который и в коммунистический период и позже оказывал значительную помощь развитию плюрализма в Восточной и Центральной Европе (и, кстати, профинансировал обучение в Оксфорде самого Орбана в конце 1980-х). В частности, гнев властей навлек на себя будапештский Центральноевропейский университет — одно из наиболее известных детищ Сороса. Некоторые из тех, кто в 1988 году создавал вместе с Орбаном демократическую и антикоммунистическую партию Фидес, сетуют на то, что коллективное руководство в ней сменилось личным диктатом Орбана. По словам одного из сооснователей Фидес Иштвана Эгедуса, «мы оказались в своего рода серой зоне между демократией и диктатурой» [22] Martin Fletcher, ‘The Long March from Freedom’, New Statesman, 28 July‐10 August, 2017, pp. 43–47, 46. .

По сравнению с частичным отходом от демократии в Венгрии ситуация в Турции выглядит значительно хуже. Реджеп Тайип Эрдоган, некогда считавшийся образцовым примером руководителя исламского толка и убежденного демократа в одном лице, почти полностью ликвидировал демократические достижения своей страны. В июле 2016 года он использовал попытку переворота в качестве предлога для подавление никак не связанных с ней критиков режима и политических оппонентов. Оппозиционно настроенные антиклерикалы не поддержали переворот в первую очередь потому, что (как и сам Эрдоган) посчитали его делом рук последователей мессианствующего исламиста Фетхуллы Гюлена [23] Ezgi Basaran, Frontline Turkey: The Conflict at the Heart of the Middle East (Tauris, London, 2017), pp. 52–57, 172–180. См. так же: Basharat Peer, A Question of Order: India, Turkey, and the Return of Strongmen (Columbia Global Reports, New York, 2017), p. 149. . После массовых арестов и увольнений предполагаемых оппонентов Эрдоган решил еще больше укрепить личную власть с помощью референдума о конституционных изменениях в апреле 2017 года. Народу предлагалось ответить «да» или «нет» на вопрос об отмене разделения властей и предоставлении президенту еще больших властных полномочий. Несмотря на свое доминирование в средствах массовой информации, сторонники ответа «да» победили «лишь с минимальным преимуществом» [24] Basaran, Frontline Turkey, p. 193. . Таким образом, несмотря на расширение пределов личной власти Эрдогана, его победа выглядит далеко не убедительной и не дает оснований принимать успех диктатуры в Турции за данность.

В главе о революциях и революционном руководстве я предполагал, что египетские либералы, бурно приветствовавшие военный переворот 2013 года, арест президента Мухаммеда Мурси и запрет крупнейшей общественной организации страны «Братья-мусульмане», могут впоследствии пожалеть об этом. За время, прошедшее с момента написания этих строк, Египет стал как минимум настолько же авторитарным государством, как и в период правления Хосни Мубарака. Участники правозащитных движений и лидеры общественных организаций демократической направленности были объявлены «пятой колонной», а внесенные в законодательство изменения «расширяют возможности исполнительной власти преследовать, угнетать и гноить в тюрьмах политических оппонентов и несогласных» [25] Amr Hamzawy, ‘Legalising Authoritarianism in Egypt’, Bulletin of the Centre for Arab & Islamic Studies (The Middle East and Central Asia) , Australian National University, Vol. 24, No. 1, 2017, p. 7. . Надежды на прорыв демократии в арабском мире, появившиеся с началом революционных событий в Тунисе в декабре 2010 года, в основном угасли. Последовали новые авторитарные режимы, анархия, гражданские войны или опосредованные военные конфликты иностранных держав.

Единственной страной «арабской весны», где процесс демократизации устоял, хотя и небезусловно, является Тунис. Как отметил покойный Альфред Степан, три тунисские политические партии — две светские и одна религиозная — «обеспечили разноплановое, но взаимодополняющее руководство» и «стали правящей тройкой на период подготовки конституции». С их помощью создалось политическое согласие, представляющее собой разительный контраст с тем, что произошло в Египте после свержения Мубарака [26] Alfred Stepan, ‘Multiple but Complementary, Not Conflictual, Leaderships: The Tunisian Democratic Transition in Comparative Perspective’, Daedalus, Vol. 145, No. 3, 2016, pp. 95–108, 103. . Тем не менее Соединенные Штаты выделили безвозмездную помощь на сумму 1,3 миллиарда долларов «авторитарному военному режиму Египта» и «ограничились всего 166 миллионами для демократического Туниса в 2015 году» [27] Там же, p. 106. Степан добавляет (p. 107): «Настало время для Соединенных Штатов и других демократических государств, чтобы молодой, но подвергающейся опасности демократии Туниса дать больший приоритет и помощь». . Весьма ограниченный социально-экономический прогресс после падения режима Бен Али в 2011 году привел к опасному расхождению между ростом надежд населения и сохраняющейся нищетой. Ситуацию усугубил Международный валютный фонд, обусловивший предоставление помощи стране с огромной безработицей и крайней степенью социального неравенства выполнением «шаблонных технических» требований [28] ‘Keeping the Arab spring’s last hope alive’, Financial Times, 15 January 2018. . На фоне «ощущения жестокого разочарования», которое чувствуют многие тунисцы, ее население стало целью рекрутеров ИГИЛ и прочих террористических исламистских группировок [29] Geoffrey Macdonald and Luke Waggoner, ‘Dashed Hopes and Extremism in Tunisia’ , Journal of Democracy, Vol. 29, No. 1, 2018, pp. 126–40, 127. .