Дементий Климентьев: Новый и Третий Рим. Византийские мотивы России

– Узналъ ти, Никита. Чего хочеть брать мой князь Можайскии Иван Андреевич?

– Вели мнихамъ отворити врата, княже, – ответил Добрынский.

– Поди, Никита, молви Ивану, де хочетъ Димитрий (Шемяка) Великого стола, отдамъ ему. Перескажи, де приму постригъ зде же в Троице, не выиду из обители. Буду Господа молити за братью свою. Не помыслю никоего лиха супротивъ братьевъ! – со слезами на глазах, но уверенно и твердо промолвил Василий сквозь запертые врата.

С той стороны слышен был лишь негромкий разговор. Однако удары тарана прекратились.

– Что же ти, Никита? Поидеши ко Ивану? – вновь спросил Василий с тревогой в голосе.

– Вели отворити, княже! Ино врата сымемъ, ино храмъ пожжемъ, не вводи во грех, – отвечал боярин.

– Отворимъ, княже, льзя ли храмъ пожещи? – негромко и неуверенно запричитали мнихи.

Василий оглядел суровым взором братию и тихо, но твердо молвил:

– Отворяите.

– А ты, отче, – обратился он к мниху, указуя на раненого, – пригляди за слугою моимъ, уврачуй раны. Сполнишь, не забуду сего…

В полутемном храме раздался глухой удар затвора и скрип отворяемых церковных врат. С клубами пара в храм ворвались десятки вооруженных воев, принявшихся избивать мнихов. Минуты через три, гремя подковами кованых сапог, к Василию Васильевичу подошел дородный, крепкий как дуб, раскрасневшийся от мороза в шубе наброшенной на плечи, с мечом на поясе, доспешный боярин Никита Добрынский, и, положив длань десницы князю на десное рамено, молвил:

– Поиманъ еси, ти княже, Великимъ княземъ Дмитриемъ Юрьевичемъ…

А еще через полчаса голые сани со связанным полураздетым пленником, плечи которого прикрыты были старым тулупом, помчались по зимней дороге в Москву. С ним на санях сидели двое воев-стражников – то были холопы князя Можайского.

В монастыре какое-то время еще царил сполох. Люди Шемяки и можайцы искали, вязали, били москвичей и сторонников князя Василия. Но монахи успели спрятать княжичей с Митей Ряполовским на сеновале близ трапезной. Иван да Семен Ряполовские укрылись в погребах. Запомнился на всю жизнь маленькому княжичу Ивану тот страшный день. Когда монахи привели их на сеновал, спешно раскидали стог и посадили их в него, маленький Юра от испуга заревел во все горло. Иван и сам готов уж был пустить слезу, но Митя Ряполовский, насупив брови, серьезно пригрозил:

– Не можно, княжич, слезе попущати. Достойно ли ти еси? Вона лутче угомони меньшого братца.

Пока монаси закидывали их сеном, Иван с дрожью в голосе и с трепетом в сердце вытирал слезки на глазах брата и уговаривал:

– Юрочекъ, цыцъ ти. Будеши выти, злые волци услышатъ яко плачеши, приидуть и съядять ны.

Наконец уговоры Ивана подействовали. Меньшой брат успокоился. Да и монаси надежно обложили их сеном со всех сторон. Им втроем стало тепло и уютно. Юра засопел, уснул. Вдруг в трапезной по соседству послышалась матерная брань и глухие удары. Иван понял, что злые люди, которые ищут их, крушат столы и лавки, опрокидывают и бьют глиняные горшки и посуду. Заскрипела и хлопнула дверь. Наглые, обозленные, пьяные голоса и шаги людей послышались совсем близко. Митя Ряполовский зажал обеими дланями рты княжичам. Вдруг что-то острое, жесткое и длинное, рассекая сено, прошло в вершке над головой княжича. Прошло и тут же было утянуто назад. Затем точно также, но далее за их спинами, и раз, и другой. По напряжению длани Митрия Иван понял, что тот сжался в комок, обняв и притянув княжичей к себе. Юрочек уже спал, пуская пузыри носом.

– Нету ти ни кого зде! Кому ту быти?

– Разбегли ся сучьи дети!

– Поидемъ отсель! – слышал Иван хмельные голоса.

Вновь заскрипела и хлопнула дверь. Шаги удалялись. Наступила продолжительная, звенящая тишина. Слышно было только, что где-то под стогом копошилась мышь…

– Копиемъ стогъ насунули, суки (Копьем в стог кололи, суки), – прошептал Митрий еле слышно и с дрожью в голосе.

Затем он отнял длань от уст княжича и также тихо добавил:

– Тсс! Молчи Иванушка, нельзя глаголати. Пожди есчо маленько…

Холодно, и жутко было Василию Васильевичу в порубе [7] Поруб – бревенчатая тюрьма без окон. , что на Шемякином дворе на Москве. Он сидел, закутавшись в драный тулуп, на небольшой охапке соломы в полной темноте. Новый московский князь не велел зажигать даже лучины в темнице, где заточен был его пленник – двоюродный брат. Руки и ноги князя были скованы кандалами так, что особо и не походишь, и не поделаешь чего-либо. На лице была повязка, закрывавшая глаза. Крынка воды и кусок краюхи были у него в ногах на глиняном полу, а в углу поруба стояло смердящее ведро. Стены сруба были так хорошо законопачены, что свет почти не проникал внутрь. Князь Василий передвигался на ощупь. Шестым чувством угадывал он, что свечерело.