Дэвид Ремник - Могила Ленина. Последние дни советской империи

“Выводили приговоренных по одному, по коридору, сворачивали налево, где был красный уголок. В красном уголке проверяли по списку: сходятся ли данные, данные личные, не имеется ли какой-нибудь ошибки, да… А затем, когда удостоверялись, что это тот человек, который должен быть расстрелян, немедленно надевали ему наручники и вели в камеру, где совершались расстрелы. Стены камеры также были обиты звукопоглощающей материей. <���…> Никому не зачитывали ничего, ничего не говорили”.

“Первый раз привезли 300 человек, и это оказалось слишком много, ночь уже была короткая, и надо было как-то укладываться во время сумеречное. Стали потом по 250”. “Сухарев участвовал в расстрелах и еще хвастался мне, как сегодня ловко потрудился”. “Длилось это долго… Считайте: если по 240 — шесть тысяч, вы получите искомую величину. <���…> Это с месяц, по-видимому, продолжалось”.

“При расстрелах я не присутствовал”. “В камеру, где совершались расстрелы, я не входил… но я обязан был им оказать помощь людьми”. “Я помню некоторых поляков”. “Одного парнишку спросили: «Сколько тебе лет?» Сказал — 18. «Где нес службу?» «В пограничной охране». Чем занимался? Был телефонистом. <���…> Вошел и улыбался, да, парень, совершенный мальчик, 18 лет, а сколько служил? Стал считать по-польски — 6 месяцев”.

“За исполнение этой работы им давали спиртные напитки. <���…> Этим всем распоряжался Блохин… покупали ящиками. <���…> Перед расстрелом и во время расстрела никто не пил. Только после расстрела… напивались и шли домой спать”.

“Когда поднял проблему рабочих, надобных для выкапывания могил, меня высмеяли. <���…> Блохин сказал, что привез экскаватор из Москвы и двух экскаваторщиков из НКВД. Из той камеры был выход на двор. <���…> Этим путем вытаскивали трупы, грузили на автомобиль и уезжали. Было их 5–6 грузовых… Брезентом все накрывалось. <���Место> выбрал сам Блохин. Рядом с тем, где НКВД своим сотрудникам дачи построило, моя дача тоже там была, в сторону Медного, километров 30 от Калинина. Рвы были величиной 8–10 метров в среднем, яма должна была быть достаточно большой, чтобы вместилось 250 человек. А когда закончили всё, москвичи устроили в своем салон-вагоне что-то вроде банкета, навязчиво меня приглашали. Я не согласился и не пошел”.

Слепой старик монотонно бубнил, кивая на “других” и не признавая собственной роли в преступлении — такой же безжалостный и лицемерный зверь, каким был Эйхман в Иерусалиме. Но дело было уже не в Токареве. И даже не в расстрельщиках. Блохин и трое из его группы давно сошли с ума и покончили с собой. Дело было в том, что на каждом шагу историки, прокуроры, архивисты и журналисты получали подтверждения того, что в советском наследии таились трагедии столь же ужасные, как и те, о которых свидетельствовали “крамольные голоса” — Солженицына в “Архипелаге ГУЛаг”, Варлама Шаламова в “Колымских рассказах”. Теперь не было больше ни крамольных книг, ни голосов. И оказалось, что узнавать о прошлом, видеть кошмар 70 лет — почти невыносимое потрясение. История возвращалась стремительно; обычным делом становились документальные телефильмы о расстреле царской семьи, насильственной коллективизации деревни, чистках и судебных процессах 1930-х. Литературные ежемесячники, еженедельные журналы, даже ежедневные газеты были заполнены отчетами о катастрофических потерях недавнего прошлого: сколько человек было расстреляно и арестовано; сколько разрушено церквей, мечетей и синагог; сколько было расхищено и растрачено. Погребенные под этой лавиной свидетельств, люди через какое-то время заговорили о пресыщении, даже о скуке. Но в действительности их мучили боль воспоминаний, шок узнавания. “Представьте себе, что вы взрослый человек и вам нужно за год, два или три узнать все об окружающем вас мире и о мире за пределами вашей родины, — говорил мне философ Григорий Померанц. — Вся страна до сих пор находится в состоянии массовой дезориентации”.

Для вождей коммунистической партии, руководителей КГБ и армии, миллионов провинциальных функционеров, воспитанных на сфальсифицированных фактах, правда была невыносима. Не потому, что они ей не верили. Факты прошлого им были известны лучше, чем кому-либо еще. Но правда угрожала их существованию, их комфорту и привилегиям. Получение ими пристойного кабинета, куска мяса и месячного отпуска в Крыму прямо держалось на колоссальном обмане общества, на неведении 280-миллионного народа. Егор Лигачев, консерватор из полибюро, вынужденно ушедший в отставку в 1990-м, уныло говорил мне, что, когда историческим знанием перестала ведать КПСС, когда ученые, журналисты и живые свидетели событий начали публиковать свои версии происходящего, “создалась мрачная атмосфера в стране. Это влияло на чувства людей, на их настроение, их работоспособность. С утра до ночи на них лился поток негатива о прошлом. Все патриотические темы выдавливались, отметались прочь. Люди хотят чего-то положительного, чего-то светлого, а наши культурные деятели напечатали больше лжи и антисоветчины, чем все западные враги, вместе взятые, за последние 70 лет”.