Николай Никонов - Иосиф Грозный [Историко-художественное исследование]

Он сменил множество профессий: был рабочим, подручным слесаря и строгальщика, побывал даже в должности председателя сельсовета, когда голод выгнал его из Питера, был конторщиком, управделами в райкоме комсомола (тогда уком), потом опять вдруг слесарем на заводе «Красный арсенал», на заводах «Красная звезда» и имени Карла Маркса. Явно набирал «пролетарскую» биографию, чтобы прыгнуть выше! Мечта была — губком! И он даже не скрывал этой мечты. Добился. Пролез. Год был инструктором в губкоме, полгода — сотрудником в инспекции цен, потом — снова в губкоме, в отделе культуры и пропаганды, далее — инструктор историко-партийной комиссии.

Но в апреле 34-го за отказ явиться в райком по мобилизации коммунистов на транспорт был исключен из партии и снят с работы. Николаев обвинял всех и вся в предвзятости. Комиссии были завалены его жалобами и апелляциями. В итоге — в партии восстановлен, но заветного места в губкоме не получил. Предложили идти на завод, встать к станку, но от этого «потомственный пролетарий», не имевший, кстати, ни одной рабочей профессии, категорически отказался.

Угнетало пролетария и то, что жена его, если и не красавица, то, несомненно, сексуально привлекательная женщина, не то латышка, не то еврейка, с которой он познакомился, когда работал в Луге, в укоме комсомола, уже опередила его и работала в Ленинградском губкоме учетчиком, помзавсектором завотдела кадров легкой промышленности (помещался в Смольном). И вот здесь-то красивую, фигуристую женщину Мильду заметил Сергей Миронович Киров, большой любитель жизнерадостных женщин. Дикий нрав Николаева не замедлил сказаться: за одну-две улыбки Кирова ей приходилось платить бесконечными сценами ревности. Он в открытую кричал, что убьет Кирова. Стал постоянно ходить в губком, где платил символические взносы как безработный. И охрана ОГПУ незамедлительно взяла Николаева на учет и передала на разработку в управление.

Вряд ли сам Николаев понимал, что на него уже есть «дело», что через своих порученцев, Запорожца и Медведя, Ягода уже присматривается к будущему убийце, что изучаются его маршруты в Смольный и что за ним негласно следуют, когда он сам в свою очередь клюющим шагом в отдалении шагает за Кировым.

Как всякий «великий» маньяк, Николаев вел дневник, записные книжки, писал «рассказы», горестные и давящие слезу. Вот названия: «Последнее прости», «Политическое завещание», «Дорогой жене и братьям по классу». Он же — «пролетарий»! Везде он утверждает, что готов к самоубийству, но войдет в историю. Войдет. «Во имя исторической справедливости». Фанатики типа Равальяка или Освальда всегда были одержимы одним стремлением — войти в историю.

Еще давно, вскоре после революции, Николаев купил револьвер системы «наган» (его вовсе не давали Николаеву в ГПУ, как об этом писалось, револьвер был его собственный, зарегистрированный — членам ВКП(б) тогда разрешалось иметь оружие). Но «наган», как знают многие психологи-криминалисты, часто ведет психически неустойчивого владельца к тому, чтобы использовать его по прямому назначению. «Наган» добавляет трусу и подлецу чувство силы и самоуверенности. «В крайнем случае, застрелюсь». «С «наганом» я всесилен» — так Николаев привык думать. Доведенный до отчаяния, что в губкоме (какое все-таки противное, нерусское, душегубное определение, так же как и губчека, придумали душегубы-сатанисты) ему уже не бывать, а значит, прощай, великое будущее, Николаев часто выходил из дому, покручивая барабан револьвера с высветленными от постоянного трения головками пуль. Но пока он ждал ответов на свои письма-жалобы Сталину, в Политбюро, в Партконтроль и, конечно же, в губком Кирову, Кирову, Кирову! Нет сведений, удостоили Николаева ответом или скорее не ответили. Будущее гасло, а жена Мильда уже стала вспыльчивой, сухой, холодной, истеричной (о женщины, не все ли вы одинаковы: «кончаются деньги, кончается и «любовь»!).

Николаев же любил Мильду захватнической, истерической любовью собственника и обладателя — так любят все люди свихнутого толка, воображая, что жена (или муж) — полная, безраздельная их собственность. «Кончаются деньги — кончается любовь», а он уже полгода был без зарплаты. Он не хотел идти «вкалывать», да и не мог, анемичный и почти нетрудоспособный. Жил без денег. Этих «денег»! По ленинградским проспектам он бродил, как нищий изгнанник, что-то бормоча, злобно оглядываясь, подобно волку, «большевик» — с такой записью в учетной карточке, с которой уже, как с отметкой о судимости, не поднимешься высоко.