Павел Крусанов: Действующая модель ада. Очерки о терроризме и террористах

Здесь следует обратить внимание на крайне важное различие между двумя последними чеченскими войнами. Оно почти не касается сфер стратегии и тактики (собственно военные аспекты обеих кампаний не слишком и отличаются), но что сразу бросается в глаза, так это внятное изменение в настроениях общества, да еще то, что в последнем противостоянии в кои-то веки наконец проявилась долгожданная последовательность власти.

Война 1995–1996 годов была не просто непопулярна, она воспринималась как очередное безумие обанкротившегося государства. Ведущие СМИ чередовали обличительно-язвительные описания действий «федералов» с пафосом справедливого дела свободолюбивых чеченцев. Полный упадок государственной воли проявлялся и чувствовался повсюду, во всех эшелонах власти господствовало полное малодушие — действующая армия не была исключением. Имитаторы, исполнявшие обязанности «государственных деятелей», сегодня отдавали приказы, а назавтра трусливо от них отказывались, предавали союзников, трепетали в ожидании публичной порки… В 1996 году офицерское звено только делало вид, что подчиняется генералитету — высшее командование в стране принадлежало комитету солдатских матерей. Это от их имени генерал Лебедь подписал в Хасавюрте акт о полной и безоговорочной капитуляции.

Вторая чеченская война могла стать последней для России как единого государства. Однако что-то изменилось в структуре происходящего — разразилась очередная балканская кампания, символизирующая «торжество гуманизма», а главное, впервые за долгие годы в людях проснулось нечто вроде гражданского сознания.

Русский, а затем советский человек всегда был беззащитен перед властью, но перед этой же властью были беззащитны и враги . Именно поэтому они казались придуманными, какими-то ненастоящими , едва ли даже не союзниками. «Израильская военщина», «американский империализм» воспринимались как дежурные персонажи газетных карикатур: «На самом деле они за нас», — так полагали в советские времена многие и, прежде всего, интеллигенция. В одном ряду с нами шли и братья-прибалты и свободолюбивые грузинские демонстранты. Желание отомстить власти за годы страха и унижения перевешивало все, к тому же в глубине души преобладала странная уверенность, что такую махину все равно не сокрушить.

Между тем, никаких оснований для такой уверенности уже не было. Раз за разом власть представала в глазах граждан беспомощной и жалкой. И в этот момент появилось и стало крепнуть ощущение совсем другой беззащитности — перед теми самыми врагами, которые вдруг материализовались и сделались вполне настоящими . Взрывы домов в Москве и Волгодонске, а потом и вторжение в Дагестан (Мовлади Удугов со своеобразным чувством юмора назвал эту акцию «зачисткой священных рубежей от кремлевских боевиков»), расставили все по своим местам: дрожащая от страха и постоянной неуверенности власть ничего больше не может мобилизовать. Она могла бы мобилизовать только нас, но у нее нет нашей доброй воли, а ничем другим она воспользоваться больше уже не может.

Так именно и осуществляется акт коллективного самосознания, необходимый для учреждения или переучреждения государства. Вот она, власть — такая-сякая, зарплату не платит, дороги не ремонтирует, науку не финансирует и так далее по списку, но тут вдруг проскакивает искра озарения: а ведь это хитрое, коварное, могущественное существо, некогда парившее над нами, просто сдохло и кроме меня, тебя и остальных вокруг больше никого нет . Все, кто меня окружают, будь они хоть трижды генералы, суть всего лишь обособленные единицы (то есть такие же как я), которые не то что жизнью, но и копейкой не пожертвуют во имя «новой демократической России», произнесенной с ельцинской интонацией. Они, эти единицы, конечно, собираются в сообщества, но как бы эти сообщества ни назывались — солнцевская группировка или российское правительство, — все они в равной мере, говоря словами поэта, существуют «под собою не чуя страны». Это бы все ничего, но я-то уже чую запах гари — горит мой разрушенный взрывом дом.

Процесс обретения самосознания подобен цепочке буддийских истин: безысходность приводит к страданию, страдание приводит к прозрению, прозрение — к рождению. Так рождается новое государство, и оно всегда рождалось именно так — как производная от безысходности. Время от времени жизнь требует прояснения оснований существования всех социальных институтов, чтобы стало ясно, для чего они действительно нужны. Россия тут не исключение. Для Европы и Америки уже тоже прозвучал звоночек.