Павел Крусанов - Действующая модель ада. Очерки о терроризме и террористах

Но была и «подводная часть», было нечто предшествующее и покушению, и суду, и оправдательному приговору. Речь даже не о том, что Засулич никак нельзя было посчитать частным лицом по причине ее длительного революционного стажа, речь о существовании определенного замысла, предшествовавшего воплощению.

Во-первых, Трепов был внесен в список лиц «подлежащих ликвидации» еще Нечаевым. Вопрос, стало быть, в том, насколько оригинальна была Засулич в своем дерзновенном порыве.

Во-вторых, у Веры Засулич была подружка Мария Коленкина, девушка героическая и самоотверженная, как все девушки 70-х годов XIX века. Когда Коленкина узнала, что задумала ее подруга, она тоже захотела проучить Трепова. Спор о праве стрелять в градоначальника зашел так далеко, что пришлось метать жребий — жребий пал на Засулич. Тогда Коленкина приняла решение стрелять одновременно с подругой в господина Желиховского, прокурора на закончившемся в январе 1878 года процессе 193-х, где обвиняемыми, в частности, проходили Желябов, Перовская и Саблин. Однако неудача или нерешительность Коленкиной не позволили осуществиться этому плану. Но план существовал — предполагались два покушения, произведенные одновременно в различных местах Петербурга с педагогической целью перевоспитания власти. Если бы этот план все-таки был доведен до конца, смогла бы Вера Засулич предстать перед судом заступницей за поруганное человеческое достоинство?

В-третьих, Трепову в момент покушения было 75 лет. Как бы ни был он неприятен нравственному взору, но здоровая молодая девка, набрасывающаяся с револьвером на семидесятипятилетнего старика, — картина, не лучшим образом иллюстрирующая добродетель. Революционерка, конечно, стреляла не в конкретного человека, а в олицетворение неправедной власти — следовательно, власти в целом, а не только одному конкретному Трепову, должно быть больно и стыдно. Но ведь мы уже знаем одного студента, из идейных соображений тюкнувшего топором старушку (даже двух, считая подвернувшуюся сестру Елизавету). Правда, это случилось в пространстве художественном, а не реальном, но ведь Родион Раскольников все равно заслуживал понимания, сочувствия, прощения… Он же хотел хорошего: «Сто, тысячу добрых дел на старухины деньги!» (Что-что, а понимание он заслужил точно — не знаю как теперь, а в конце девяностых стены известной парадной в доме на углу Мещанской и Столярного переулка, где как бы жил Раскольников, были сплошь расцвечены надписями примерно следующего содержания: «Где продают топоры?», «Родя, мы с тобой!», «Старушек хватит на всех!».) Так может быть, следует обвинить русскую литературу в том, что она приучила нас понимать и оправдывать преступления еще до того, как они переместились из сферы символического в реальность?

И наконец последний вопрос, быть может, самый важный: а что, если бы Трепов отличался ангельским характером и административным обаянием? Если бы он по ошибке приказал выпороть Боголюбова, а Засулич все равно выстрелила бы в него? Что тогда? Неужели вопрос оправдания Засулич — это чисто ситуативный вопрос превосходства личного обаяния молодой женщины над неприятной личностью престарелого самодура?

Что же имел в виду знаменитый русский юрист Анатолий Федорович Кони, который, еще до возвращения удалившихся на совещание присяжных заседателей в зал суда, сказал, что, в случае оправдания, это будет «самый печальный» день русского правосудия? Вряд ли то, что больше ни одно дело о политических преступлениях не будет передано гражданскому суду, как это впоследствии и случилось.

Анатолий Федорович был человеком умным и, похоже, дальновидным. Он обратил внимание на неестественность поведения подсудимой, на то, как она «заводит глаза» и всячески «рисуется». Видно, не такой уж невинной овечкой была она, даже если хотела только хорошего и согласна была на смертный приговор, что каким-то непонятным образом, казалось бы, должно доказывать ее нравственную чистоту. Возможно, он понимал, что оправдательный приговор будет расценен радикалами как общественная санкция на террор, как общественное оправдание экстремизма в качестве метода политической борьбы, что в итоге и случилось. А может, Кони имел в виду, что суд присяжных просто испортит подсудимой жизнь своим неуместным оправдательным приговором — девушка готовилась пройти героический путь до конца, то есть готовилась умереть, превратившись в жертву борьбы за справедливость, а теперь ее оставят жить на свете и маяться от незнания, куда же себя деть. Как верно заметил ее сподвижник С. Кравчинский: «Ведь нельзя же каждый день стрелять в градоначальников», — впрочем, возможно, он это написал о самом себе и собственных терзаниях.