Алфред Мэхэн - Влияние морской силы на французскую революцию и империю. 1793-1812

В истории личность старшего государственного человека представляется гораздо более внушительной, чем личность младшего. Выдающейся чертой одного служила высокомерная и страстная горячность, выдающейся чертой другого – сдержанность. Один сменил в должности министра, бывшего плохим администратором и обладавшего слабыми нервами и непредставительной внешностью. Резкий контраст, существовавший между старшим Вильямом Питтом и герцогом Ньюкастельским, лживой темперамент первого, твердая самоуверенность его характера, его яркая личность, окруженная драматическим ореолом даже в час его кончины, – все это произвело живое впечатление на воображение современников и сохранилось как предание даже и до наших дней. С другой стороны, за исключением нескольких близких друзей, второй Питт был известен своим товарищам-соотечественникам лишь по скамьям палаты общин. Столь же непреклонный по своему темпераменту, как и его отец, он молча выдерживал гораздо более сильное и продолжительное напряжение борьбы, исполненной самых крайних превратностей, и лишь немногие знали, что напряжение это он переносил с веселостью, спокойствием и присутствием духа, изобличавшими в нем прирожденного вождя людей. В самый черный час, когда последняя союзница – Австрия – отреклась от Англии и согласилась вступить в переговоры с Францией, когда среди матросов произошел бунт и британские военные суда, насильственно вырванные из-под командования офицеров, блокировали подходы к Лондону, Питт был однажды ночью разбужен одним из членов кабинета, явившимся к нему со зловещими вестями. Он спокойно выслушал сообщение, хладнокровно и ясно сделал надлежащие распоряжения и отпустил посетителя, который, однако, нашел нужным вернуться с дороги для получения некоторых дополнительных инструкций, но застал министра уже снова спящим сном праведника. Простой случай, содержащий, однако же, в себе целую драму.

Рассматривая вопрос об употреблении администрацией второго Питта военных сил Великобритании, нужно обратить внимание на его общие черты не как простого военного вопроса – вроде, например, планов военачальника в кампании, – но как распоряжений государственной мудрости, направляющей оружие в попытке удовлетворить нужды, признаваемые за наиболее существенные при данном политическом положении. Роль государственного человека состоит в том, чтобы определить и указать военному начальству наиболее живые национальные интересы, подлежащие охране, а равно и предметы завоевания или разрушения наиболее чувствительные для врага, причем критерием служат здесь политические требования, по отношению к которым вооруженная сила играет лишь служебную роль. Самые же способы, посредством которых вооруженная сила должна достигать указанных ей целей, – все эти вопросы о численности и роде войск, их снабжении и употреблении в кампании – все это технические вопросы, ведать которые государственный человек должен предоставить военному или морскому специалисту. Если же он берется распоряжаться и здесь, то он уже выступает за пределы своей компетентности и обыкновенно навлекает тем несчастье.

Такое разделение труда между государственным человеком, воином и моряком едва ли когда-либо производилось формально. Но достаточно, если оно признается на практике предоставлением военному элементу должной степени влияния при выработке подробностей и его готовностью покорно осуществлять виды правительства, которому он служит. При критическом рассмотрении результатов следует принимать – если только не Доказано противное, – что ответственность за общее направление войны лежит на правительстве и что в частном деле выполнения военных операций мнению специалистов был придан надлежащий вес. Разительным примером этого может служить перемена морской стратегии, последовавшая в пределах флота Канала, после того как в 1800 году, без всяких изменений в составе правительства, положительные убеждения и строгие методы лорда Сент-Винсента уступили место традиции лорда Гоу и лорда Бридпорта.

Какое же, спрашивается, общее направление дано было военным операциям со стороны правительства, возвестившего, что его целью в войне служило достижение обеспеченности путем «подавления агрессивной и завоевательной французской системы»?

Ввиду общей смуты, царившей тогда во Франции, некоторые движения, происшедшие на этом центральном театре европейских беспорядков, движения, силу которых нельзя было сразу же правильно определить, подали было сперва повод ко многим иллюзиям. Так было с восстаниями в Вандее и Бретани, бунтом в Лоне и передачей Тулона союзным флотам. Опыт подтверждает верность того взгляда, что подобные инсуррекционные движения лучше всего предоставлять их собственной участи, поддерживая лишь деньгами и нужными припасами. Коли окажется, что они не обладают достаточной жизненностью для того, чтобы взять верх даже при такой поддержке, то и присутствие иноземных войск, вызывающих всегда недоверие среди местных обывателей, не могло бы обеспечить успеха. Впрочем, сама Французская революция послужила лучшей иллюстрацией этой истины, пролив на нее тот свет, которого недоставало Питту для руководства его в действиях. Подобные затруднения французского правительства, естественно, признавались за удобные случаи для производства сильных диверсий; тем более что степень недовольства населения сильно преувеличивалась и практика высадки на французские побережья частных десантов была унаследована от прошлых войн, не вызывая никаких возражений.