Николай Черкашин - Унесенные бездной. Гибель «Курска».

Кстати, в этом же районе погибла, спустя три года, небезызвестная К-219. На ней произошел взрыв в ракетной шахте, от ядовитых паров окислителя погибли пять человек. Командир капитан 2-го ранга Игорь Британов вынужден был всплыть…

Мой ракетоносец, совершенно однотипный с К-219, находился на соседней позиции, и я по радиоперехвату понял, что у Британова беда. Ходу до него мне было чуть более двадцати часов. Готовлю аварийные партии, штурманскую прокладку, и не зря – получаю персональное радио: «Следовать в район для оказания помощи К-219. Ясность подтвердить». Ясность подтверждаю. Но квитанцию на свое радио не получаю. Еще раз посылаю подтверждение – квитанции нет. Снова выхожу в эфир – ни ответа, ни привета. Молчит Москва, и все… А я уже больше часа на перископной глубине торчу, вокруг океанские лайнеры ходят – неровен час под киль угодишь. Наконец, приходит распоряжение – оставаться в своем районе. Вроде бы положение К-219 стабилизировалось, помощь не нужна. Стабилизироваться-то оно стабилизировалось, да только на третьи сутки ракетный крейсер затонул. До сих пор корю себя – мог ведь пойти к Британову, не дожидаясь этих треклятых квитанций. Схитрить мог… У меня же и люди подготовленные, и все аварийные материалы на борту… Пришли бы – и все обернулось бы по-другому. Но поверил, что ситуация выправилась. А там окислитель разъедал прочный корпус со скоростью миллиметр в час… О том, что К-219 затонула, узнал уже в родных водах, когда пошли на замер шумности в Мотовский залив. В шоке был…

Вообще, всю мою морскую походную жизнь снаряды падали рядом со мною, осколки мимо виска проносились, но не разу не задело. Это ещё с курсантских времен началось. В 1970 году ходил на стажировку на плавбазе ПБ-82 в Атлантику. А там как раз затонула после пожара атомная подводная лодка К-8, и мы пошли в Бискайский залив ей на помощь. Так что и там по касательной пронесло. Кто-то молился за меня сильно. Везло…

– Суворов бы с вами не согласился. «Раз – везенье, два – везенье… Помилуй Бог, а где же уменье?» Не могло одному человеку повезти двадцать пять раз подряд…

– Опыт, безусловно, накапливался от автономки к автономке. Но все-таки море – это стихия, а у стихии свои законы – вероятностные. У меня ведь как было: 10 боевых служб до командирства, 10 боевых служб командиром подлодки и 5 – замкомдивом отходил, старшим на борту.

– Первый командирский поход, наверное, тоже помните?

– Конечно. Все та же Атлантика. Ракетный крейсер стратегического назначения К-245. К счастью, все обошлось. Зато каждый день гонял свой КБР – корабельный боевой расчет до седьмого пота. Страсти кипели, как на футбольном поле. КБР – боевое ядро экипажа, с которым, собственно, и выходишь в ракетную атаку. А уж когда вернулись, я своих лейтенантов на другие лодки за «шило» – спирт – продавал. Придет иной командир, просит на выход в море штурмана моего или ракетчика. «Так, говорю, этот стоит два литра «шила», а вот за того придется и три отлить».

– Конечно, это шуточные расценки. Но если говорить о цене человеческой жизни на море…

– Это особая тема и, в общем, безбрежная… Много спекуляций и демагогии. Здесь не бывает аксиом и порой все зависит от конкретной ситуации. Вот вам два случая в одном походе. 1985 год. Идем из родного Гаджиева в западную Атлантику – устрашать Америку. Я – старший на борту подводного ракетного крейсера. Обходим Англию с севера, и тут командир сообщает мне, что у матроса Зайцева аппендицит, требуется операция. Доктор получает «добро» и развертывает операционную. И тут сюрприз: вместо заурядного воспаления слепого придатка прободная язва двенадцатиперстной кишки. Операция длится пятый час… Но все безуспешно. Доктор докладывает, что требуется специализированная хирургическая помощь, которую можно оказать лишь в береговых условиях. Что делать? Даю радио в Москву. Разрешают вернуться, благо международная обстановка тому не препятствует.

Доктор обкладывает операционное поле стерильными салфетками, заливает разрез фурацелином, и мы ложимся на обратный курс. Приказываю ввести в действие второй реактор, и атомоход мчится полным ходом через два моря домой. Летим в базу, неся матроса с разрезанным животом. В Гаджиеве нас встречает главный хирург флота чуть ли не в белом халате и стерильных перчатках. Извлекаем матроса через торпедопогрузочный люк. «Жить будет?» – спрашиваю хирурга. «Будет».

Разворачиваемся и снова уходим на боевую службу. С легким сердцем уходим – спасли матроса. Но не зря говорят: возвращаться – пути не будет. Не проходит и недели – мичман во втором отсеке лезет отверткой в необесточенный щит. Конечно же, короткое замыкание – мощная вспышка. Обгорел – страшно смотреть. Лицо черное, руки, грудь… Глаза белые, как яйца вкрутую, – без зрачков. Ясно, ослепнет парень. А что делать? Снова возвращаться? Ну, не поймут нас. У вас, что, спросят, ракетный крейсер или плавучий лазарет? Принимаю решение следовать на позицию. А на душе тошно, ослепнет мичман, инвалида привезем… И вроде как на моей совести все это… Как-то зашел в пятый отсек, где медицинский изолятор. Слышу странный постук – тук-тук, тук-тук-тук… Любой нештатный шум на лодке – это без пяти минут аварийная тревога. Стал вслушиваться… Ага, из-за переборки медблока доносится. Вхожу и столбенею: сидит наш мичман весь в бинтах, повязку на глазах приподнял, спички под распухшие веки вставил и бьет молоточком по чекану – рисунок по латуни выбивает. Ну я, конечно, от радости на него заорал. И такое облегчение испытал. Не ослеп, сукин сын! Будет видеть!