Джакомо Казанова: Мемуары

Правда и то, что следовало ее увенчать днем или вовсе отказаться от этого торжества.

Выбрать ночь для этого было большою неловкостью. На другой день появились новые стихи, еще более оскорбительные.

Сенат увенчивает Коринну при аплодисментах черни; он вспоминает, что в прежние времена волчица кормила близнецов — основателей Рима. Времена позорные, напоминающие времена Нерона! Как! Святой отец увенчивает развратную женщину!

Этот скандал нанес ужасный удар папскому правительству; всем стало ясно, что в будущем ни один поэт, достойный этого имени, не будет иметь чести быть увенчанным в Риме, где эта честь была оказана двум величайшим гениям Италии (Петрарке и Тассо). Так как я уже начал цитировать, то позвольте и еще привести стихи, приклеенные к дверям Ватикана.

Когда чело куртизанки обрамлено священным венцом, какой поэт, Аполлон, станет искать твоих венков? (лат.)

Эти два скверных латинских стиха имеют достоинство довольно верно выражать чувство общества того времени.

Наконец, к довершению скандала, в ту минуту, когда взволнованная Коринна входила в залу, где ее ждали кардиналы и сенаторы, какой-то молодой аббат всунул ей в руку какую-то бумагу. Она взяла ее, краснея, и с большою благодарностью, как будто бы дело касалось особенной почести. Стихи по-прежнему были латинские, и кардинал Гонзаго перевел их громким ясным голосом. Не буду цитировать оригинал; совершенно достаточно одного перевода:

«Женщина! Отчего эта бледность на твоих ланитах? Ужас заставляет тебя неуверенно ступать. Отчего дрожишь ты, входя в Капитолий? Дочери Геликона аплодируют твоему триумфу; что же касается Аполлона, то если его здесь нет, то можешь воскликнуть: Приап, прибеги ко мне на помощь!»

Бесстыдный и легкомысленный аббат исчез еще до чтения этого послания. Коринна, краснея от стыда, оставила Рим сейчас же после увенчания, и святой хранитель величественного здания, аббат Пицци, на которого сыпались насмешки и сарказмы со всех сторон, заперся в своем доме, из которого не выходил в течение нескольких месяцев.

Свои воспоминания, озаглавленные в рукописи «История моей жизни до 1797 года», Казанова писал в последние годы жизни, доживая ее библиотекарем в замке австрийского вельможи графа Вальдштейна.

В эссе о прославленном авантюристе Стефан Цвейг приводит слова Казановы об этом труде, который был для мемуариста «единственным лекарством, не позволявшим сойти с ума или умереть от гнева — гнева из-за неприятностей и ежедневных издевательств завистливых негодяев, которые бок о бок со мной проживают в замке графа Вальдштейна».

По утверждению Цвейга, Казанова не верил в возможность опубликования х: воей рукописи, хотя известна одна, по крайней мере, его попытка ознакомить с нею читателя. Кроме того, Казанова еще за десять лет до смерти смог опубликовать историю своего побега из венецианской тюрьмы, вошедшую потом в основной текст мемуаров (Histoire de ma fuite des prisons de la r6publique de Venise, appelee les Plombs. Prague, 1788).

Только через двадцать с лишним лет после смерти Казаковы основатель знаменитой издательской фирмы Фридрих-Арнольд Брокгауз, приобретя рукопись «Истории моей жизни», издал ее в переводе на немецкий (вернее, в обработке) В. Шюца- «Aus den Memorien des Venetianers J. C. de Seingalt» (Leipzig, I XII, 1822–1828).

Успех первых же вышедших в свет томов был настолько громок, что. еще до завершения издания Брокгауза во Франции начинает выходить «пиратское» издание. Обратный перевод с немецкого на французский, осуществленный Обером де Витри в 14 томах (1825–1829), был полон неточностей, и Брокгауз предпринимает издание оригинального, французского текста «Мемуаров». Но с этим текстом сначала была проведена определенная работа В чем она заключалась, рассказал в 1867 г. в письме к французскому «казановеду» А. Баше сам издатель, сын основателя фирмы Генрих Брокгауз.

«Редактирование моего оригинального издания… было поручено Вашему соотечественнику, профессору французского языка в Дрездене г-ну Лафоргу. Единственное, что мы себе позволили, о чем уже было сказано фирмой Брокгауз в предисловии 1826 года и что мы считали необходимым, — проверить рукопись в двух отношениях. Первое: Казанова писал на языке, который не был ему родным. Отсюда — в оригинале множество грамматических ошибок, итальянизмов, латинизмов, их надо было устранить ради чистоты и правильности выражений. Но тот, кому была поручена эта щекотливая работа, постарался, чтобы своеобразие автора ничуть от этого не пострадало. Затем… непристойности надо было соразмерить с нормами здоровой философии, дабы не подвергать мучениям порядочных граждан… смягчить выражения и образы, к которым нынешний читатель непривычен. Но при всем этом, сцены, на слишком чувственную наготу которых наброшена вуаль, ничего не потеряли в своей пикантности».